Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
— Дава-а-ай! Чего другого, а к этому мы всегда готовы!
Глядя на них, все звено дружно принялось за трапезу, делясь друг с дружкой самым вкусным и сладким. Был ли это опять завтрак или уже обед — какая разница!
На здоровье, бабы! У вас еще много дел впереди…
3
Близко к обеду еще раз пришлось удивиться Нюре: на поле к ним прикатил на ходке Иван Михайлович. Всплеснули руками бабы:
— Эк ты! И этот присамсонил!
А когда он поманил Нюру к себе, на межу, бабы защеголяли друг перед дружкой своим остроумием:
— А я, бедная, маюсь, думаю, что это сегодня все начальство к нашей Нюре липнет…
— Не бедная ты, а дура: не можешь сразу догадаться — сватовство полным ходом идет!
— Не видать нам больше нашей Нюры!
— Нюра нас не оставит!
— Нюра! Не прогадай!
— Нюра! Не поддавайся!
Все в колхозе знали, не было это и для самой Нюры тайной: женись на ней Иван Михайлович — никого это не удивило бы, никто этого не опротестовал бы. «Судьба им. Пара», — сказали бы люди тут же. Вот и все.
Нюра вышла на межу раскрасневшаяся, улыбчивая. Даже не обратила внимания на угрюмую насупленность Ивана Михайловича, приметную издали.
— Что они тут тебе говорили? — резко спросил он.
— Эти? — Нюра ткнула большим пальцем за плечо, в сторону баб.
— Те!
Нюре будто кто холодной водой в лицо плеснул. Но она миролюбиво сказала:
— Здравствуй, Иван Михайлович!
— Извини. Здравствуй, Анна… Что они тебе говорили?
— С успехом поздравили и сказали, дай бог не в последний раз…
— Что — не в последний раз?
— Ну, чтоб поздравлять меня с успехом.
Нюра посмотрела в глаза Ивана Михайловича и оторопела: глаза счетовода посверкивали болезненным блеском, губы сжимались, и сам он сутулился и прихрамывал сильнее обычного. Нюра заторопилась:
— Слушай, Иван… Михайлович! С чем приехали они, с тем и уехали! А я какая была, такая и осталась!
Иван Михайлович где остановился, там и сел. А остановился он у крохотной березки и сел, чуть ли не примяв ее. Оказывается, разговаривая, они спустились вниз по меже до самой опушки березника…
— Почему все-таки ты не вспомнила обо мне?
— Почему тебя не предупредила, что ли?
— Да!
— Если бы они сразу сказали! А то посадили в ходок, привезли сюда — я сама еще ничего не знала, знай гадала, о чем бы мне тебя предупреждать?
— Что они тебе сказали?
— Господи! Который раз уже спрашивает! Ты же сам знаешь.
— Я только догадываюсь.
— Вот те на! А бузу поднял, будто ему все доподлинно известно!
— Я только догадываюсь. Что они тебе говорили?
— Ну, уж коль так, скажи сперва свою догадку!
Иван Михайлович поднял голову и опять остро, вприщур посмотрел на нее.
— Они хотели сделать тебя…
У Нюры как бы сами собой подломились ноги, и она припала на траву, легла ничком, чтобы не видеть белого света: ей было нестерпимо стыдно перед Иваном Михайловичем даже от одной только мысли, что ей, Нюре, а не кому-нибудь другому сделали такое предложение.
— Ты не переживай, Анна… Мне Яшка Малов кое в чем проболтался, а то бы мне вовек не догадаться и знать ничего не знать.
— А я разве не сказала тебе? — откликнулась Нюра, не подымая головы. — И не переживаю я нисколечко… Ну чего бузу-то поднял?
— Я ведь, Анна, в район собрался. Теперь уж, пожалуй, незачем ехать туда. Хотел и тебя с собой прихватить, дурак, да довести разговор с ними до конца. Я думал, ты поддалась на их уговоры…
Нюра поднялась, отошла в сторону.
— Слушай, Иван… Михайлович! Плюнь ты на все и береги свое здоровье, как говорят добрые люди!
— Так поганые люди говорят, а ты не смей повторять их слова! — Иван Михайлович вскочил на ноги, зло оторвал от березки веточку. Посыпалась жухлая листва.
— Господи! Беда мне с тобой… или тебе со мной, дурой…
— При чем тут ты? При чем тут ты? — Он еще веточку оторвал, березка еще пригоршню монет рассыпала, — При чем тут дура? При чем тут дура?!
— Тесемочку дать?
— К-какую?
— А чтоб ветку к месту привязать.
Иван Михайлович резко отбросил в сторону злополучную ветку, хмуро, неподатливо улыбнулся:
— Вот, — сказал он и кивнул в сторону березника, — вот такими я хотел бы видеть всех людей — чистыми, светлыми, прямыми, как эти березки…
Нюра усмехнулась.
— А по-твоему, что же, люди должны быть похожими на этот колючий беспризорный кустарник? — Иван Михайлович показал на куст боярышника, выбежавший на самую дорогу.
— Зачем уж так-то… Пусть люди остаются людьми.
— Ах, как ты не понимаешь меня!
— Да понимаю я тебя, понимаю! Не пойму одного… Ей-богу, Иван Михайлович, ты — как больной о своей болячке — всегда об одном и том же, всегда об одном и том же! Что за хворь тебя сушит? Чем ты болен, чем?!
— Ностальгией.
Нюра растерялась: о болезни его она вопрошала просто так, как говорится, красного словца ради, а тут такой непонятный ответ.
— Что, правда такая болезнь есть?
— Есть, раз я болею ею.
— Что это за холера?
— Боль по родине… Тоска по родине… Это когда человек на чужбине тоскует и рвется домой. Похожее на это пережил я там, за линией фронта. Все это, — Иван Михайлович, выдвинув подбородок, покрутил головой во все стороны, — все эти поля, леса, лога, увалы виделись мне там днем и ночью, наяву и во сне, с закрытыми глазами и открытыми… Ну да ведь это знакомо каждому солдату… Так вот, у меня не тоска, а боль, боль по Родине!
— Ты же теперь до-о-ома! — сказала Нюра тем грудным голосом, который возникал у нее всегда, когда хотелось сказать кому-нибудь самое заветное, самое дорогое слово. Она увидела на его гимнастерке трепыхавшуюся на одной-единственной нитке пуговицу и провела к ней руку сквозь березку.
— Дома! — усмехнулся Иван Михайлович, резко оттолкнув эту ее заботу. — Дома! Думаешь, легче мне стало, что я дома?! Тут черт-те что творится! И жжет, жжет! Вот, вот здесь! — Он ткнул себе под сердце кулаком. — Никто не знает и знать не хочет, какими бы я хотел видеть эту землю, наш колхоз, его людей! Хотел бы… Но ничего у меня не получается!
— Слушай…
— Ай, брось! — простонал он и что есть силы потянул к себе березку за вершинку.
— Что ты делаешь, сломишь!
Раздался треск. Деревце не выдержало — лопнуло где-то в середине, верхушка осталась в руках Ивана Михайловича, а комель хрястнул Нюре по коленке.
