Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян
Огромная чаша гор, а в ней — село. Один край чаши отбит, — наверное, для того, чтоб после полудня солнышко могло глянуть на другой край. Вон скала наподобие стула с высокой изящной спинкой, днем она вся солнцем залита. Кто не успел надгробие поставить на могилу усопшему, тот выбил крест на гладкотесаных камнях часовни. А ребятишки с радостью увеличили число крестов, нацарапав их железной проволокой. Ваче выбрал на стене подходящий камень и тоже выбил крест. Потом присел возле могилы жены, заплакал. Прежнее вспомнилось. Молодость жены всплыла в памяти. Потом вдруг перед очами встала пышная сноха Наргиз — двор метет, белье вешает.
Сперва небеса сделались темно-фиолетовыми, потом черными. Все растворилось во мгле: и кривые улочки, и крохотные сады, и глинобитные ограды. Арпа, колотя берега что есть мочи, раскалывала грохотом и ревом ночное безмолвие. Река неслась глубоко в ущелье, в котором были тысячи пещер, а в пещерах обитали белые и черные чудища. Безлунными, беззвездными ночами высыпали они из пещер — наломают скал, как щепок, и давай швырять в реку. То и дело всплески раздаются, вопли:
— Вуа-а-а!
Тот, кто помер молодым, восстает из гроба и примешивает свой крик к ночным голосам, а потом, слившись с тенями, преследует одиноких путников.
Ваче не сразу очнулся. И вдруг ощутил свое полное одиночество. Ушей его коснулся шепоток жены. Потом шепоток перерос в шепот, который вознесся на ближайшее дерево. И вот уже шепот перешел в птичий крик, сорвался с дерева и очутился на куполе часовни. Из-за надгробий стали выплывать тени. Крик, отлетев от купола часовни, перенесся через реку и, ударившись о скалу, разбился вдребезги.
Во тьме сумрачным многоголосьем ухала река:
— Ва-ва-ва!.. Че-че-че!.. Ва-че!.. Ва-че!..
Студеный ветер хлестнул его наотмашь по лицу, потом прошибло. «Господи Иисусе...»
Представилось, как хоронили жену. А из-за могильных плит выступили тени и двинулись в мрачном шествии. Ваче задал деру. А толпа теней ринулась вслед за ним.
— Ва-ва-ва!.. Че-че-че!.. Ва-че!.. Ва-че!..
Добежал до дому, увидал ребятишек, перемолвился с ними несколькими словами и наконец-то перестал задыхаться. Лег в постель, долго ворочался без сна, но потом его все-таки сморило. И приснился Ваче такой сон: будто бы Бабо вцепился гнедому в заднюю ногу и никак не отцепится. Копь и так и сяк — то подскочит, то лягнет, а Бабо все нипочем. Нету сил у гнедого, чтоб отпихнуть Бабо. И бедное животное взывает к помощи:
— Вуаа!.. Ва-че!.. Ва-че!..
А Ваче ему ничем помочь не может.
———
Даниэл еще вечером приметил, что в кооператив товар завезли. Издали наблюдал за разгрузкой. А когда продавец один остался, будто невзначай подошел к нему:
— Что привезли?
— Сахар.
— Я его весь покупаю.
— А ежели меня спросят — когда продать успел?
— Ладно, два пуда себе оставь.
— Ночью забирай.
До полуночи таскал Даниэл мешки в свою лавку.
Здравствуй, доброе утро со всеобъемлющим оком!
Взошло солнышко, и исчезли кладбищенские кошмары. Коричневатые камни монастыря попробовали было рассмеяться, да не вышло.
На берегу реки Арпы пробудилось село Арпа. Река — длинная-предлинная, бежит себе мимо гор и теснин. На берегу реки село — с покосившимися развалюхами, с кривыми ухабистыми улочками, то подымающимися верх, то спускающимися вниз. Возле домов — крохотные палисадники, огороды, небольшие сады. Ограда такая высокая, что спелых плодов с улицы не видать. Так задумано — чтоб чужие глаза не зыркали, чужие руки не тянулись.
В селе, как обычно, мирно, тихо. Из ердыков подымается столбиками прозрачный дымок. Струйки дыма, сливаясь воедино, заволакивают туманом гору Кап. Река то колотится о берега, а то и выходит из них, выхлестывается на дорогу, обивает с утесов камни и, кидая друг на друга — грох, грох! — катит их, колотит, расшибает. Выворачивает деревья и волочет, волочет...
Светозарное утро Вайоца. На склонах гор журчание вешних вод, в долине — пробуждение земли, на вершинах гор — снежные звезды.
С восходом солнца ожили сельские улицы. Вон кот несется с душераздирающим мяуканьем — к хвосту его прилажена пустая жестяная банка. А вслед за котом с криком, гиканьем бежит Бабо.
Кое-кто бросился догонять Бабо. Да куда там! Одного он словом отбил, в другого булыжник запустил, третьему кулаком погрозил. Короче, скрылся.
Парни его уже нагоняли, когда он влетел во двор матушки Наргиз и в ужасе завопил:
— Сатик!..
На крик его выскочила Сатик, впустила в дом, дверь за ним заперла.
— Ну, балда, опять что-нибудь натворил? За что тебя поколотить хотят?
В дверь постучали:
— Давай сюда Бабо!
— Уходите, здесь Бабо нет!
Заслышав шум, вышел из дому Ваче. Он был бледен.
Но увидал солнышко, народ и ожил.
— Эй, что вам надо? Я вас спрашиваю! — он крикнул нарочито громко, чтобы в доме слышали. — Пошли отсюда! Еще раз возле этого дома увижу, вам не поздоровится!
Как из-под земли вырос лавочник Даниэл:
— Кто к этому двору подойдет, со мной будет дело иметь! Убирайтесь, сукины дети!
Сатик слыхала, как Ваче и Даниэл отогнали парней, поздоровались друг с другом.
— Ваче, я слыхал, что ты в коммуну записался?
— Да.
— Что-то не соображу, чем коммуна от колхоза отличается?
— Не один ты, Даниэл, разобраться не можешь. Люди не знают, а разъяснения спросить не желают. Коммуна — это коммунистическое хозяйство: каждому по потребностям. Сколько б душ ни работало, на каждую душу и еда и одежка положена.
«Так вот почему Ваче в коммуну потянуло, — подумал Даниэл. — У него двое малолеток, не сегодня завтра женится, будет в семье четверо душ. Работник один, а всего получать будет на четыре рта».
— Тебе, Ваче, это выгодно, — сказал Даниэл и отошел.
Про себя он размышлял так: «Ну и негодяй! У тебя двое ребятишек, и Сатик ты чуть ли не в отцы годишься. Найди себе ровню и женись. Что молодым дорогу перебегаешь?»
А Ваче пошел к себе, думая: «Ну и разбойник! Тебе ведь ни в одном доме в невесте не откажут, потому как ты толстосум! Что ж ты счастью моему помешать хочешь?»
Они возненавидели друг друга, и каждый был убежден в том, что его ненависть справедлива.
———
Асатур сидел возле своего порога на камне, бородавки считал на руках...
