Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

— А ты что на моем пути встал?

Овак рассвирепел вконец:

— Да я тебе все уши оборву!

Бабо нагнулся, поднял камень:

— А ну попробуй!

«Да он и впрямь помешанный. Не стоит с ним связываться», — подумал Овак и пошел дальше. Только отошел на несколько шагов, мимо уха его просвистел булыжник, запущенный Бабо...

Равенство...

Дни относятся друг к другу почтительно — не толкаются, не налезают друг на друга. Потому и у недель свой порядок. Потому и месяцы знают, когда им пробуждаться. Потому и век, прежде чем стукнуться со следующим, должен пройти путь в сто лет, не потеряв при этом ни одного своего мгновения.

Вот бы обществу такой же точности и порядка — крадет время у самого себя, а от бега столетий отстает.

Равенство... Шаг к шагу, ряд к ряду, в солнечном ритме. Равенство жило в душах, и люди пытались его на земле утвердить.

Весть о роспуске коммуны несказанно обрадовала кладовщика. Он позвал на склад братьев жены, запер дверь изнутри и стал запихивать в мешки материю, кожу. Все это велел тащить домой. Во второй заход они все трое волокли продукты и кое-какую утварь.

И вдруг наткнулись на Овака.

«Склад грабят», — смекнул тот. Он чуть не лопнул от ярости. Преградил им дорогу:

— Сволочь! Вор! Вот с какой душонкой ты в коммуну вступал!

У кладовщика посыпались из-под мышки цветастые тарелки и вдребезги разбились.

— Ты чего? Чего дерешься? — в испуге завопил кладовщик. — Ребята, сюда! Он меня душит...

На крик примчались братья его жены, побросали мешки. Один набросился на Овака сзади:

— Вот тебе, пес! Вот тебе, разрушитель храма!

И другой его ударил:

— Вот тебе, контра!

И кладовщик от них не отставал:

— На государство покушался, кулацкая бацилла? Вот тебе!..

Овак явился домой измордованный, окровавленный. Рухнул на тахту, закрыл лицо руками и зарыдал в голос. Салвизар в испуге подошла к нему:

— Овак!.. Овак-джан, что стряслось?..

— Коммуна у-мер-ла... — простонал Овак.

Бандиты

Перевод А. Тер-Акопян

Каждое утро отворялась дверь хлева, и стадо коров выходило на ухабистую улицу. Люди, которые раньше батрачили на Сого, по одному его окрику бежали вслед за стадом, теперь глядели на Сого как на осужденного. Сого не имел права голоса, не мог ни избирать, ни быть избранным, а вчерашний голодранец Еранос мог вдруг сделаться депутатом, вмешиваться в государственные дела и решать, как поступить с Сого.

Сого бесился. Громко ругался — а кого ругал, было неясно. Неважно — лишь бы люди знали: живет в Сого сила, подтверждающая, что он не ровня прочим. Все можно утратить, кроме чувства превосходства.

Он гнал стадо заливными лугами, следил за тем, чтоб скот не разбредался, и, опершись на палку, слушал мычание коров. В такие минуты казалось, что он ничего не ощущает, ни о чем не думает, что он безразличен ко всему, касающемуся белого света и человека. А на самом деле он уносился мысленно в Тавриз, где никогда не был, но где жил его сын Мурад.

Сого мечтал дать своему единственному сыну торговое образование — с тем, чтобы он открыл магазин в Тифлисе, Баку, Ереване. Однако сына прельстили военные погоны — погоны капитана. Долгое время он командовал в Кешкенде эскадроном. Однажды крестьяне поколотили его палками за то, что он бесстыдно волочился за сельскими девушками. К моменту прихода большевиков был он уже порядком изувечен. Оседлал коня и махнул в Тавриз. Два года назад один человек тайком переплыл Аракс и принес Сого весточку о сыне: раны его затянулись. Сого обрадовался. «Он связан с английской разведкой». Сого возликовал. «Мурад вернется, как только англичане сдержат слово — начнут войну». Сого засмеялся и заплакал, опять засмеялся и опять заплакал.

———

Через месяц тот же перебежчик вновь появился. От сына принес письмо. Мурад сообщал, что коллективизация в России вызвала недовольство. Англичане готовы встать на защиту раскулаченных. Скоро и сам он приедет домой, потому что есть у него в Армении дела. «Я все выдержу — пусть хоть каленым железом жгут, пусть хоть небо на голову рушат...»

Он тосковал по своим землям, подогревал чувство мести, помнил прежние дни.

«А ты есть, есть ты, господи...»

Он возвращался домой. Во дворе, под абрикосовым деревом, кто-то лежал. Это был Мисак, когда-то верный ему слуга!..

При большевиках Мисак от Сого отдалился, чтоб получить землю и денежную ссуду. Сого упрашивал Мисака вернуться в его дом, но тот проявил твердость. Съездил в Ереван, купил себе каракулевую папаху, сапоги со скрипом, костюм, воткнул кинжал за пояс, затем махнул в Кешкенд и принялся слоняться по улицам: жениться надумал. Разных девиц показывали ему, да ни одна не пришлась по душе. Захаживал он в винные лавки, попивал вино и клял на чем свет стоит Сого. Даже прикончить его грозился. Вызвали Мисака в милицию, отобрали кинжал и отпустили.

Сого все это знал, да терпел.

Кончились у Мисака деньги. Он снова ссуду попросил, на сей раз ему отказали. Потребовали, чтобы он прежний долг погасил. Мисак вымолил себе год отсрочки. Год пролетел, он стал уговаривать, чтоб еще на два года отсрочку ему дали. Но не уговорил. Из финотдела пришла бумага — выкладывай денежки. А откуда их взять-то? Папаха прохудилась, костюм потерся, сапоги давно уж перестали скрипеть, он продал их за бесценок сапожнику.

Разлегся под абрикосом в саду Сого и думает: «Ежели б не было у меня долгов, я б за словом в карман не полез, речь бы на собрании толкнул, у нас ведь страна бедняков. А я батрак...»

Мисак умел спекульнуть на том, что он неимущий. Да вот долг проклятый...

— Мисак!

Он вскочил, низко поклонился бывшему хозяину.

— Говорят, кто государственного долга не вернул, тому арест грозит. Это верно?

— Ведь и у меня долг, хозяин.

— А как тебе без долгов обойтись? У тебя за спиной теперь нет Сого, чтоб зерном тебя нагрузить — мол, забирай себе...

— Верно, хозяин, верно...

— Попаси-ка мое стадо. Потом поглядим — ежели прижимать станут, что-нибудь с твоим долгом придумаем.

— Вай, спаситель ты мой!..

Сого слова лишнего не скажет — осторожный. Налог взимают — пожалуйста. Насмехаются — молчит, терпит. Он вообще молчун. Днем ходит как неприкаянный вокруг своего дома, тут чего-нибудь сделает, там чего-нибудь приладит. А стоит прохожему объявиться, отворачивается, чтоб «здравствуй» не сказать и на