Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

— Вы один из активнейших организаторов коммуны. Года вполне достаточно для того, чтобы увидеть все недостатки подобного хозяйства. Расскажите об этом.

Овак обратился к собравшимся:

— Товарищи! У коммуны один недостаток: бедность. Через несколько лег упорного труда этот недостаток можно одолеть. Будет возможность вернуть государству ссуду, семена. Не разгоняйте коммуну! С частной собственностью надо покончить одним ударом, вырвать ее из душ. Товарищи, я призываю вас защитить коммуну!

Председатель исполкома растерялся. Но тут же совладал с собой и спросил сдержанно, спокойно:

— Товарищ Овак, вы коммунист?

— Да, коммунист.

— Значит, должны шагать в ногу с партией.

— А я с партией.

— Партия считает, что для укрепления советской власти следует разогнать коммуны...

— Я не покину коммуну...

Тут попросил слова секретарь партячейки Арпы:

— Товарищи, вам может показаться, что сегодня обычное собрание. Нет, товарищи. Сегодня мы обсуждаем вопрос государственного землевладения. Мы стоим на границе старого и нового мира. Старый собственнический мир не оправдал себя, потому что делал человека рабом. Человек обрабатывал землю, а сам жил впроголодь. Собственность создала такие формы правления, при которых рабочего человека держали в темноте и невежестве. Мы разрушили эту систему. Следует создать новую систему, при которой земля равным образом принадлежала бы всем. Вот какая трудная задача легла на плечи нашего поколения. В городе рабочие изготовляют для нас тракторы, но трактор-то за заборы ваши не перелезет. Ему нужен простор. А для этого надо объединить все земельные участки. Трактор может за год удвоить нашу посевную площадь. А без этого невозможна окончательная победа советской власти. Овак считает, что у человека следует разом отобрать всю собственность. А мы придерживаемся другого мнения. Почему у крестьянина не должно быть личного приусадебного участка, чтоб выращивать то, что ему хочется? Ведь планомерная обработка общей земли не в силах учесть вкусы каждого. Крестьянина нельзя также лишать крупного рогатого скота. Дверь колхозного склада не может без конца открываться: ради каждого ребенка, каждого гостя, каждой роженицы, каждого больного. Опыт коммуны показал, что недовольство рождается именно из-за этою. Я предлагаю поддержать мнение председателя исполкома. Давайте же все как один проголосуем за колхоз...

Слова эти ударились о темные ветхие стены и влились в людские души.

— Весь скот отымут. Надо что-то придумать. То, что на собрании наобещали, это все вранье...

Коммуну распустили. На последнем собрании председательствовал Ваче. Большую часть скота из загонов и хлевов коммуны сразу же передали колхозу «Землероб». Посуду, ковры, разную домашнюю утварь, которую не брал колхоз, было решено вернуть хозяевам. Решение правления было утверждено на общем собрании коммуны.

Даниэл пристрастился к чтению. Сядет у стены дома, поднесет газету к глазам и читает все подряд.

— Что пишут, Даниэл?

Даниэл изображает озабоченность:

— Положение сложное. В России бандитизм. Во власть стреляют.

Другому говорит:

— Коллективизацией многие недовольны. Взять Арпу. Сколько у нас народу не хотело в колхоз вступать? А ежели их силой заставлять, ничего хорошего из этого не выйдет. А государство продохнуть не дает — мол, немедленно вступайте.

А с третьим он уже во внешнюю политику ударяется:

— Скоро раскулачивать станут. Народ разбегаться начнет. А англичане только того и ждут...

— Ну и что будет?

— Откуда мне знать? Государство хитрит, впрямую ничего не скажет...

— Давай матушку Наргиз к себе возьмем, пусть с нами живет.

Сатик просияла, обняла Даниэла:

— Даниэл-джан...

И слов не нашла, чтоб благодарность свою ему выказать.

— Это я для тебя делаю, Сатик. Может, мне придется из дому надолго отлучиться — чтоб ты одна дома не сидела.

В тот же день вдвоем оправились к матушке Наргиз. Завидев сноху, старуха обрадовалась. А в сторону Даниэла и не глянула: «Этот черный пес зачем еще в мой дом заявился? По мне соскучился?»

Даниэл заговорил первым:

— Матушка Наргиз, не сердись, что я в твой дом пришел. И меня мать родила, и у меня душа есть. Скажем, не сын бы твой погиб, а я, и у меня осталась бы молодая жена, и твой сын ее умыкнул бы. Ты б его проклинала так, как меня проклинаешь?

Он говорил так прочувственно, что у старушки сердце дрогнуло.

— Бог меня наказал, милый, пусть твоя мать никогда такого горя, как у меня, не увидит.

— Каждый сын хочет возле себя мать иметь. А ты и мне и Сатик мать. Мы пришли за тобой — заберем тебя, живи с нами.

— Нет, — отрезала матушка Наргиз, — не пойду.

Сатик заплакала, упрашивать ее принялась.

— Нет, — упорствовала старушка, — в этих стенах я всегда с сыном разговариваю. Как мне его с собой в ваш дом забрать?

— Маре, — настаивал Даниэл, — пошли в церковь, усынови меня...

Старушка снова покачала головой:

— Нет, не пойду. Я тебя уже и раньше простила, а теперь уважать буду, по дом свой бросить не могу.

— Маре, а ежели меня по месяцу, по два дома не будет, как же ты Сатик и внучонка своего одних оставишь? Ты ж им обоим родная.

— А я к вам приду, по неделям жить буду, но дома моего меня не лишайте.

Даниэл больше ни на чем не настаивал, он цели своей добился.

В полночь Даниэл разбудил жену:

— Сатик, давай товар закапывать.

— Какой товар?

— Да то, что у нас есть. А то придут, заберут — как жить станем?

— Кто заберет, Даниэл-джан?

— Черт заберет! Не задавай вопросов. Слушай то, что говорю тебе. Ежели я в горы уйду, время от времени весточки о себе слать стану. Но ты об этом ни гу‑гу! Ясно?..

У Сатик тут же глаза наполнились слезами, она зарыдала и не сумела сказать в ответ ни слова.

Стояла ночь. Овак одиноко слонялся по улицам. Пустота улиц перетекала в душу. Он походил на генерала, который воодушевил солдат на бой, вел их в самое пекло сражения, провел через тысячи испытаний, ценой больших жертв отхватил высоту, еще не утихли возгласы победы, и вдруг приказ отступать.

«Но почему? Почему?»

На улице появился Бабо. Он стянул у кого-то кожаную плеть, обмотал ее металлический проволокой и шел теперь, лихо размахивая плетью над головой. И вдруг больно хлестнул Овака по лицу. Не придав этому значения, Бабо продолжал свой путь.

— Тьфу! Будь проклят твой отец! — разозлился Овак и набросился на Бабо, чтоб отнять плеть.

Тот увернулся, задал деру. Увидев,