Люди без внутреннего сияния (СИ) - Постюма Йенте

Был август, и стояла жара. Целыми днями я бесцельно шаталась по городу, пока ноги не начинали гудеть, а спину не заливал пот. Мой отец постоянно звонил. Вначале мы обсуждали в основном практические вопросы, например, повесила ли я уже крючки для полотенец, которые он дал мне с собой.

— Если ты сама не можешь этого сделать, наверняка знаешь людей, которые смогут тебе помочь? — спросил он.

Я ответила, что не знаю вообще никаких людей. Когда я начинала что-то ему рассказывать, он всегда перебивал, и после каждой повисшей паузы мы вздыхали: «Ну ладно».

Пока моя мама была еще жива, папа предпочитал вообще ни во что не вмешиваться. Только если у меня возникали настоящие проблемы, он говорил со мной примерно так же, как со своими пациентами в закрытой клинике: терпеливо и с пониманием. Например, пару лет назад, когда я отказывалась есть. Каждый вечер я незаметно спихивала как можно больше еды со своей тарелки на кусок фольги, которую заранее клала под столом себе на коленки. Потом сворачивала ее и выбрасывала в мусорный контейнер за домом. Мне удалось продержаться пару недель, пока моя мама не спросила, что это я делаю, с таким ужасом в голосе, что я разрыдалась и умчалась к себе в комнату. Чуть позже ко мне пришел папа и мы поговорили о медленно растущих опухолях моей матери и ее лысой голове, которая до сих пор пугала меня, если она вечером в сумерках ложилась отдохнуть на диване. Она напоминала мне Носферату из старого черно-белого фильма, который нам показывали в школе, только без остроконечных ушей.

— Иногда я хочу, чтобы она умерла, — сказала я. — Лишь бы все это закончилось.

Я внимательно посмотрела на отца. Он кивнул. Я снова заплакала. Отец протянул мне пачку бумажных платочков, которые, видимо, предусмотрительно взял с собой.

— Я плачу в основном по ночам, — сказал он.

Мы еще поговорили о еде, спрятанной в алюминиевой фольге, и он посоветовал мне каждый день ставить себе несколько маленьких целей, например вовремя проснуться, заправить постель, сделать домашнее задание за определенное время: каждый раз, достигая цели, я буду чувствовать, что снова могу контролировать свою жизнь.

В месяцы после смерти моей матери мы с отцом обменивались только самыми необходимыми репликами. Я жила в гостевой части дома с собственной ванной и туалетом. По утрам мы здоровались на кухне. По вечерам он оставлял для меня тарелку с едой. Сам он почти всегда сидел в гостиной, смотрел телевизор и раскладывал пасьянс на компьютере, который специально для этого перетащил из своего кабинета.

Перед моей поездкой в Париж он уладил для меня все практические вопросы: комнату с телефоном, карманные деньги, словари и крючки для полотенец с держателем на специальном клее, чтобы они не отвалились, даже если повесить на них большое полотенце. Он настаивал на том, чтобы отвезти меня на машине, но я отказалась. Я хотела быть независимой. Ему нужно было только оплатить мне билет на поезд.

— Это твой папочка, — говорил он мне, когда был в хорошем настроении.

Чаще всего он звонил мне около десяти вечера, пропустив пару рюмок коньяку. Спустя несколько телефонных разговоров он привык и начал обсуждать и личные вопросы, а потом и вовсе разболтался. Даже не спрашивая, удобно ли мне, он начинал рассказывать. Иногда ему было тяжело без мамы, говорил он, особенно по вечерам, когда он возвращался домой и некому было пожаловаться на пациентов. Один из них каждую неделю придумывал новые методы самоубийства. Последним проектом этого пациента стал персонифицированный автомат, который реагировал только на его голос. Когда он произносил кодовое слово, автомат должен был привести в движение специальный рычаг, который сдвигал поддон, запускающий по рельсам игрушечный поезд, а тот в свою очередь должен был разорвать нитку, на которой удерживалось пластиковое ведро, закрепленное над его кроватью, после чего ведро опрокидывалось, а содержимое оказывалось в кровати. В ведро он планировал положить ядовитых скорпионов.

— Что за глупость! — сказал ему мой отец. — Это же абсолютно неэффективно! Потому что этих скорпионов надо кормить, а когда они попадут в кровать, то совершенно непонятно, станут ли они вас жалить и если станут, то когда.

Папа посоветовал ему распределить все его занятия по временным квадратикам, чтобы лучше контролировать свою жизнь и повысить самооценку.

Со скамейки в парке я часто наблюдала за туристами, которые взбирались на Эйфелеву башню. Я задумалась, а легко ли с нее спрыгнуть. Старушка, у которой я снимала комнату, считала, что проще простого. Нужно как следует захотеть, вот и все, добавила она. Она трижды видела подобное. А потом перестала смотреть, сказала она, потому что это ведь и способ привлечения к себе внимания. После отравлений и повешения прыжки с Эйфелевой башни были самым популярным способом самоубийства у французов, сообщила она. Были и такие, что не прыгали с башни, а вешались на ней. Такое тоже возможно. Больше она ничего мне не рассказала, потому что спешила.

Каждую неделю я стучалась к ней, чтобы отдать квартплату, и ей каждый раз нужно было уходить. Только при нашем знакомстве она впустила меня в дом. Она жила в квартире с паркетом «рыбья кость», мебелью в стиле Людовика XVI и бархатными шторами, подхваченными золотистыми шнурами. По телевизору показывали бывшего президента Жискара д’Эстена. Он был ее другом.

— Я хочу посмотреть, — сказала она и показала на диван, чтобы я села рядом с ней.

Бывший президент вышел из черного автомобиля и направился вверх по лестнице ко входу в большое правительственное здание. Старушка была в красных домашних тапочках и телесных колготках, я увидела проткнувший их изнутри темный волосок. Я разгладила на коленках джинсы и подумала о гамбургерах. По дороге от станции метро до дома я видела «Бургер Кинг». Документальный фильм все продолжался, а старушка как будто забыла, что я тоже тут. Я занервничала и стала думать о сексе и о писателе, а потом о моем преподавателе французского.

После нескольких недель прогулок по Парижу я до смерти устала, а от постоянного пребывания в одиночестве у меня начался стресс. Я цеплялась к каждому совершаемому мной движению и строго его оценивала. Мои туфли были недостаточно элегантными, я слишком сильно наступала на пятки, отчего у меня разболелась спина. В кафе я слишком долго не решалась заказать кофе, во всех социальных ситуациях слишком смущалась, так что предпочитала не вступать в разговоры с людьми, кроме мужчин, которые охотились на молоденьких девушек и отставали только после того, как на них наорать, чтобы проваливали. Кроме того, я слишком долго валялась в кровати, моя голова была чересчур маленькой относительно туловища, и я во все подряд добавляла слишком много майонеза. И из-за всего этого мне было совершенно некогда писать.

— To be or not to be? — спросил меня как-то раз писатель. — Что ты выбираешь?

Я засомневалась.

— Ну давай же, — сказал он. — Ты наверняка знаешь.

— To be, — сказала я наконец.

— Нет, дурочка, not to be.

Почему лучше было не быть, я не помнила, и хоть я и решила не звонить писателю из Парижа, все равно позвонила ему, чтобы спросить. Голос у него был удивленным. Когда я спросила, как у него дела, он рассказал, что ездил на неделю в Нормандию, где останавливался в отеле настолько старом и захолустном, что тот даже напомнил ему отель «Сияние», только без крови в лифте.

— Ты был с ней? — спросила я.

— Конечно, я был с ней.

Я вдруг услышала, как спрашиваю, брал ли он с собой анальную пробку и понравилось ли ей. После этого я сказала, что он, конечно же, не делал с ней ничего подобного, потому что она ведь носила его ребенка и для него это было бы чересчур. Я выкрикнула, что он всегда будет выбирать ее, ведь у нее есть еще и водительские права, и что он может сколько угодно рассказывать мне о свободе, независимости и искусстве жить, но при этом он просто тупой мудак.