Юродство о Христе и Христа ради юродивые восточной русской церкви: исторический очерк и жития сих подвижников благочестия - Иоанн Ковалевский

целым неделям, они не вкушали пищи, и только ту вкушали пищу, которую подавали им люди благочестивые, от прочих они не принимали, или принятую передавали другим[5]. Одеждою для них служило ветхое, раздранное рубище, но нередко отлагали они и этот бедный покров своей наготы. Редко входили и часто не были впускаемы в жилища человеческие, проводили большую часть жизни под открытым небом – на городских площадях и улицах, близ церковной паперти или ограды, на кладбищах, иногда даже на куче сора, страдая от холода, голода, стужи и зноя, и вообще подвергались всякого рода стихийным невзгодам и испытывали всевозможные лишения, неразлучные со скитальческою жизнию[6]. Так, о Египетском подвижнике, Христа ради юродивом Виссарионе читаем в Скитском Патерике: «Жизнь преподобного Виссариона, по сказаниям его учеников, была подобна жизни какой-нибудь воздушной птицы или рыбы, или земных животных: ибо он все время жизни своей провел без смущения и без забот. Не озабочивало его попечение о доме, не овладевало его душой желание иметь поле, ни жажда удовольствий, ни приобретение жилищ, ни переноска книг; но весь всецело являлся свободным от телесных забот, питаясь надеждою будущего и утвердившись оградою веры. Он, подобно пленнику, терпел то здесь, то там; терпел холод и наготу, опаляем был жаром солнца, всегда находясь на открытом воздухе. Он, как беглец, укрывался на скалах пустынных, и часто любил носиться по обширной и необитаемой песчаной стране, как бы по морю. Если случалось ему приходить в места такие, где ведут жизнь однообразную по уставу киновий, он садился у ворот, плакал и рыдал, как бы пловец после кораблекрушения, выброшенный на берег. Иногда кто-нибудь из братий находил его сидящим тут подобно нищему, скитающемуся по миру, и, приближаясь к нему, с сожалением говорил ему: «Что ты плачешь? Если нуждаешься в необходимом, то дадим тебе, сколько можем, только войди к нам, раздели с нами трапезу, подкрепись». Преподобный Виссарион отвечал: «Не могу оставаться под кровлею, пока не найду имущества своего». «Я, – говорил он, – различным образом лишился великого имущества. Я и попался морским разбойникам, и потерпел кораблекрушение, и лишился славы своего рода, из знатных сделался незнатным». Если же брат, прослезившись при его словах, уходил, и приносил ему кусок хлеба, и подавая говорил: «Прими это, отец, а прочее возвратит тебе Бог, по словам твоим, отечество, славу рода и богатство, о котором ты сказываешь», – то старец еще более плакал, и громко рыдал, приговаривая: «Не умею сказать, могу ли я найти, чего, потеряв, ищу. Но могу еще более потерпеть, каждый день находясь в смертных опасностях, и не имея покоя от безмерных моих бедствий, ибо мне надобно совершить течение жизни среди непрестанного блуждания»[7].

С каждым подвигом христианского самоотвержения связаны те или другие лишения: нелегко человеку, склонному к чувственным удовольствиям, отказываться от них, истощить плоть свою постом и воздержанием; нелегко также пристрастившемуся к богатству раздать свои сокровища и жить в Евангельской нищете; человеку, жившему в славе и почестях, вступить в безызвестную жизнь. Но отказаться от ума – этого лучшего украшения человеческой природы, как это мы видим в юродивых, конечно, для каждого должно показаться труднейшим подвигом, лишением, с которым не может сравниться никакое произвольное самолишение. В разуме Бог положил существенную черту в нас Своего великого образа (Еф. IV:22, 23), почему с отрешением от ума – «этого благодатного дара неба», с которым ничто не может сравниться в мире видимом, человек теряет все, что составляет истинное его величие, истинное его достоинство[8]. И, при здравом уме, – так как юродивые о Христе были людьми истинно мудрыми, по слову апостола: аще кто мнится мудр выти в вас, в веце сем, буй да бывает, яко да премудр будет (1 Кор. III:18) – принять на себя вид безумного – жертва великая. Не большей ли частью, чтобы не сказать всегда, бывает для человека чувствительнее укор в скудоумии, чем в каком-либо другом недостатке, даже нравственном?! Жизнь человечества не свидетельствует ли с очевидностью, сколько во все времена, из удовлетворения уму было добровольных мучеников науки, которые в беспрерывных, изнурительных своих трудах не примечали, как час от часу силы их слабели и оскудевали. Почему столь многим человек жертвует в угоду этой своей способности? Отчего такая исключительная честь уму? Оттого, что в нашей душе эта сила осталась более доступною человеческим трудам в своем развитии и образовании, потому что она одна по преимуществу свидетельствует о достоинстве духовной природы человека. Отсюда понятно, как должно быть трудно и чувствительно для человека, при полном, здравом уме, выдавать себя за лишенного простого смысла, действовать в течение всей своей жизни подобно умалишенным. Тяжело и больно смотреть на человека, лишенного ума, на безумного – свет разума там не светится; по характеру действий безумный не отличается от неразумного животного. Но несравненно тяжелее для сердца чувствительного человека смотреть на юродивых. Это не те несчастные умалишенные, которые проводят скорбную жизнь, может быть, без всякого сознания, большею частью начиная и оканчивая ее под покровом милосердия и сострадания. Пусть он представит себе людей с полным самосознанием, почти всеми оставленных и отверженных, пусть подумает, какие трудности предстояли им на поприще их жизни. Живя в обществе, они были не менее одиноки, как и живущие в диких пустынях; их души, исполненные высокими мыслями, святыми чувствами, с обетом юродства, до конца жизни, большею частью, закрыты были для других. При таком исключительном образе жизни, быть может, не каждому из них случалось в течение всей жизни найти человека, которому бы можно было открыть свою душу, высказать свои чувства, обменяться мыслями и тем обнаружить, что он не тот, каким его считают, что он знает Бога, знает присных о Христе и молится за них[9].

Пустыня по преимуществу учит посту и бдению, «удаляет пресыщение, изнеженность и излишество», но, несомненно, она должна уступить в этом отношении юродству Христа ради. В сказаниях о подвижниках пустынной жизни высказывается с ясностью та мысль, что подвизающиеся среди мира выше самых великих подвижников иночества. «Кто живет, – говорит Антоний Великий, – в пустыне и безмолвии, тот свободен от трех искушений; от искушения слуха, языка и взора; одно только у него искушение – в сердце»[10]. «Три ученых друга, – читаем в Патерике, – решились поступить в монашество. Один из них избрал себе дело – умиротворять ссорящихся, по Писанию: блажени миротворцы (Мф. V:9); другой – посещать больных,