Секретные люди - Николай Свечин
Два главных виновника поражения, два авантюриста – Энвер-паша и командир 10-го корпуса Хафызы Хаккы-бей – избежали наказания за свои просчеты. Энвер даже повысил Хафызы в чине с присвоением титула паши, когда возвращался в Стамбул. И назначил командующим обескровленной армии. Правда, через два месяца новоиспеченный паша умер от тифа. Эпидемия этой болезни добила уцелевшие подразделения. 3-я армия надолго сделалась небоеспособна.
Русским тоже досталось. Двадцать тысяч из них были убиты или ранены, шесть тысяч – обморожены. Особенно велика оказалась убыль в офицерском составе. Активные военные действия по обе стороны фронта на некоторое время прекратились.
Поражение под Сарыкамышем было засекречено, причем не только в Турции, но и в Германии. Глава миссии Кайзеррайха в Османской империи генерал Лиман фон Сандерс вспоминал: «Об этом было запрещено говорить. Нарушения приказа карались арестом и наказанием».
Все эти события поручик Лыков-Нефедьев наблюдал с госпитальной койки. Когда его доставили в Сарыкамыш, железная дорога была уже разблокирована. И раненые через сутки оказались в Тифлисе.
Николка попал в лазарет № 31, расположенный на Мадатовской улице в здании бывшей гостинцы «Лондон». На офицерском этаже лежали семеро: пятеро из состава Сарыкамышского отряда, а двое из отряда Истомина. В числе первых оказался подполковник Тотьминский! Он очень обрадовался появлению однополчанина и вытребовал, чтобы койку для новичка поставили рядом с ним.
Александр Дионисович попал в лазарет на три дня раньше Николки. Он получил шрапнельную пулю в бою под Кара-урганом, когда полтораста шестой рвался на помощь осажденному гарнизону. Рана оказалась относительно легкой, подполковник уже сам ходил в уборную. Дела Лыкова-Нефедьева были не так хороши. Он очень ослабел от большой кровопотери. Кроме того, почернели пальцы обеих ног, хирурги совещались, не ампутировать ли их, покуда не началась гангрена. Однако Тотьминский решительно воспротивился и приказал эскулапам прибегнуть к старому средству от обморожения – растираниям гусиным жиром. Те пожалели молодого офицера, начали растирать, и пальцы ожили…
Подполковник скрасил первые дни Николки в лазарете. Он научил его порт-артурскому жаргону. Японцы там именовались – «люди в коротких кофтах» и «вооруженные малютки». Любое боевое столкновение называли мордянкой, артиллерийский обстрел – бамбардосом, бутылку водки – флакончиком, людей, прячущихся от обстрела под землей, – блиндажистами. Про дуэль между нашими и японскими батареями говорили: они кидались друг в друга тяжелыми предметами. А комендант крепости генерал-лейтенант Смирнов, остроумный человек, пустил в ход шутку. Японцев часто обзывали макаками, и он припечатал всю осаду фразой: «Война макаков с кое-каками». Намекая на вечную неподготовленность русских к войне, вечное кое-как…
Из числа других страдальцев в палате преобладали казаки. Есаул с подходящей фамилией Эсауленко был у них заводилой. Станичники быстро выявили среди медицинского персонала несколько «кузин милосердия» – так называли женщин легкого поведения, которые устраивались в лазареты и продолжали там дурить. По вечерам казаки с этими кузинами запирались в перевязочной. Кончилось тем, что у хорунжего Белокоза обнаружили сифилис. Теперь Белокоз лежал в отдельной палате и лечился препаратами Эрлиха. Кузин удалили, но, по слухам, они быстро устроились в Центральный лазарет, расположенный в здании новой губернской тюрьмы. И, видимо, продолжили там свои любимые занятия… Эсауленко с грустным видом гулял в коридоре, стуча костылями. Его однополчанин сотник Кривозубкин, который уже вовсю ходил с тростью, наладил другие развлечения. Он посещал рестораны и крепко там напивался. В таких заведениях, как «Палас-отель», «Анонна» или «Бо-монд», войну просто не замечали. В них играли оркестры, рекой лилось вино. За продажу крепких напитков полагался штраф в 1000 рублей или три месяца тюрьмы, но первоклассных ресторанов это не касалось.
Николай провалялся на койке весь январь и февраль. Когда он сменил костыли на палку, его перевели в Навтлуг[80], в распределительный госпиталь. К середине марта поручик уже бодро ковылял без подпорки и оказался в 1-й Тифлисской выздоравливающей команде. Тут его и навестил высокий гость.
Как-то под вечер в команде начался переполох. Санитары стали драить полы, медсестры – менять грязные полотенца на чистые. Потом в коридоре загремели сапоги, и в палату к Николке вошел генерал Юденич. В руках он нес что-то узкое и длинное, замотанное в башлык.
– Вот он где! А мы ищем по всем лазаретам…
Следом зашли два офицера, хорошо знакомые Лыкову-Нефедьеву. Первый был Драценко, но только в погонах подполковника и с георгиевским темляком на шашке. Второй – капитан Штейфон. Поручик уже знал, что после победы под Сарыкамышем Юденич стал командующим Кавказской армией, получил чин генерала от инфантерии и Георгиевский крест 4-й степени[81]. Драценко был тут же назначен им полноценным начальником разведывательного отдела штаба армии, а Штейфон – его помощником.
Николай быстро поднялся:
– Здравствуйте, ваше высокопревосходительство!
Генерал крепко пожал ему руку. Следом подошли офицеры.
– Здравствуйте, Дмитрий Павлович, поздравляю с подполковником и с наградой, – улыбнулся Николай обоим. – Здравствуйте, Борис Александрович.
Разведчики тоже поздоровались с коллегой, и все уселись вокруг стола.
Командарм некоторое время разглядывал выздоравливающего, потом сказал:
– На вид вроде неплохо… Как себя чувствуете, Николай Алексеевич? Доктор утверждает, что почти поправились.
– Не почти, а совсем поправился, – доложил поручик. – Готов продолжать службу. Война идет, некогда волынить.
– Сейчас мы поговорим об этом. А пока позвольте сделать вам выговор!
– За что?
Юденич притворно нахмурился:
– Вы особенный человек, секретный. Вас долго готовили. Вы знаете четырнадцать языков. Имеете большой опыт по созданию агентурных сетей. Ваше ли дело ходить в атаку с шашкой наголо? А? Не ожидал такого мальчишества.
Чунеев взволнованно ответил:
– Николай Николаевич, помилуйте! Все офицеры в Восемнадцатом стрелковом Туркестанском полку выбыли из строя. А враг ломит. Как я мог увильнуть в такой момент? Людей раз-два и обчелся, и каждый день штурма вырывает из строя целые куски. Что, по-вашему, я должен был сказать командиру полка, когда тот велел принять восьмую роту? Мол, извините, но я знаю четырнадцать языков и поэтому в бой не пойду?
Подполковник с капитаном хмыкнули. Драценко похлопал Лыкова-Нефедьева по колену и сказал:
– Да успокойтесь, командующий шутит. Мы расспросили, как вы воевали; претензий к вам нет. Наоборот…
И он покосился на Юденича. Тот понял и стал разматывать принесенный им сверток. Когда
