Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов

Два десятилетия назад Генрих Гейне познакомился с молоденькой француженкой, продавщицей по имени Кресанс Эжени Мира. До самой свадьбы он увековечивал ее в стихах под именем Матильды, однако через некоторое время, как это нередко случается с поэтами, на смену вдохновению пришла проза семейной жизни.

После непродолжительного и необязательного для собеседников разговора о детях, семейных делах и об общих знакомых Федор Иванович перешел непосредственно к делу:

— Надвигается большая война, Генрих.

— Ну так и что же? — Гейне поправил смятую подушку. — Как ни ужасна война, именно она обнаруживает духовное величие человека, бросающего вызов своему сильнейшему врагу — смерти. Возможно, нынешние правители Европы получат урок, который их все-таки научит…

— Вполне возможно, — признал Федор Иванович. — Однако согласись, что цена этого урока будет слишком высока и платить ее повелители станут кровью тысяч и тысяч своих ни в чем не повинных подданных… Помнишь, Генрих, ты сам говорил когда-то: если бьют по сюртуку, то удары приходятся и по человеку, на котором надет этот сюртук?

— Неужели я так и сказал? — рассмеялся поэт через силу. — Надо же…

— Ты ведь читал последнюю книгу Ауффенберга?

— Нет, мой друг, Ауффенберга я не читал. Полагаю, впрочем, что он напоминает Арленкура, которого я тоже не читал.

Генрих Гейне всегда любил и умел играть словами — ради меткого выражения или каламбура он даже готов был порою поступиться истинными обстоятельствами. Поэтому Тютчев несколько переменил направление разговора:

— Ты поддерживаешь отношения с соотечественниками?

— Ах, Теодор, последнее время мне кажется, что миссия немцев в Париже — уберечь меня от тоски по родине. Как пообщаюсь с кем-нибудь из них, так сразу же пропадает всякое желание возвращаться в Германию… — Гейне задумался, ухватившись за внезапно возникшую мысль. — Знаешь ли, Теодор, а ведь немецкий язык, в сущности, богат. Но в разговорной речи мы пользуемся только десятой долей этого богатства — и, таким образом, фактически мы бедны словом. Французский же язык довольно беден, однако французы умеют использовать все, что в нем имеется…

— Военные команды на обоих языках звучат одинаково грубо и непоэтично, — заметил Тютчев.

— Опять ты об этом, Теодор… — поморщился хозяин. — Поверь, мне нисколько не жаль ни этих самодовольных пруссаков, ни французов, которые сначала превратили свое трехцветное революционное знамя и «Марсельезу» в официальные атрибуты власти денежного мешка, а затем пошли еще дальше, посадив себе на шею нового императора. Конечно, война — это бедствие для простых людей. Однако, поверь мне, народ — словно кошка, которая, даже если ей случается свалиться с опаснейшей высоты, все же никогда не ломает себе шею.

Выслушивать подобные откровения Гейне было не слишком приятно. В каждом его слове Тютчеву отчетливо слышалась горькая желчь, спрятанная в раскрашенных сосудах, предсмертные проклятия умирающих, язвительный хохот духов тьмы над жалким миром, пораженным внутренним гниением и обреченным на гибель…

— Генрих, мне нужна твоя помощь. Николай Греч сказал, что…

— Ты привез деньги? — с деловитостью, неожиданной для смертельно больного, поинтересовался хозяин.

— Да, конечно. — Федор Иванович достал из сюртука увесистую пачку ассигнаций и положил ее на край постели.

Рука поэта цепко ухватила деньги — и тут же спряталась вместе с ними под одеялом.

— Это хорошо… да, хорошо… Я возьму их. Но те, кто послал тебя, должны учитывать: мне будет очень непросто выполнить просьбу, с которой ко мне обращался господин Греч.

— Русское правительство вполне отдает себе в этом отчет.

— Вот и славно… — обрадовался хозяин. — Видишь ли, Теодор, Министерство полиции полностью контролирует прессу, которую нынешний император считает теперь едва ли не главной виновницей французской революции. Он придерживается того мнения, что издательское дело — особенно издание газет — представляет собой одну из основ общественного порядка и в этом качестве является заботой полиции. А министр полиции и вообще убежден, что такие традиционные ограничения, как религия, более не держат в повиновении общество, получившее доступ к прессе. Поэтому он лично теперь наставляет издателей, что и как им писать; поговаривают даже, что сам редактирует и правит авторские рукописи, пока его цензоры выискивают в печатных изданиях любые слова и выражения, которые могут быть восприняты как вызов власти нового Наполеона. — Генрих Гейне перевел дыхание, откашлялся и продолжил: — С другой стороны, собака в наморднике лает задом… Теодор, ты ведь, помнится, поддерживал знакомство с Адамом Мицкевичем? Он преподавал здесь славянскую литературу в Коллеж-де-Франс, потом связался с какими-то мистиками…

— Да, мы когда-то встречались, но это было уже довольно давно.

— По моим сведениям, господин Мицкевич предложил свои услуги Министерству внутренних дел в качестве эксперта по ведению пропаганды в отношении России. Более того, он выразил желание и готовность в любой момент приступить к формированию польских военных частей, которые станут воевать на стороне турок французским оружием.

— Вот как? Весьма любопытно, хотя от этого господина и его друзей вполне следовало ожидать чего-то в подобном духе.

— А известно ли тебе, что французы еще несколько лет назад поручили господину Мицкевичу подготовить для прессы нечто вроде официального пособия по вопросам, связанным со Святыми местами и с положением христиан на Леванте и на Балканах?

— Нет, Генрих, к сожалению, я об этом не знал.

— Как и о том, наверное, что самые яркие статьи и брошюры последнего времени, организующие европейское общественное мнение против вашей страны, написаны не французами даже, а турецкими журналистами, обосновавшимися в Бельгии?

— Ты имеешь в виду Рустем-бея?

— Не только его, Теодор. Существует еще некий Саид-бей, который, по некоторым сведениям, и теперь числится офицером в свите военного министра Порты. — Видно было, что Генрих Гейне, наполовину слепой и не покидавший квартиры на протяжении многих месяцев, весьма рад представившемуся поводу выказать собственную осведомленность. — Западные газеты, чтобы отвлечь своих читателей от образов гражданских войн или революций, весьма охотно изображают перед ними нового врага, на роль которого назначена Российская империя. Ваша страна якобы одна только мешает прогрессу и реформам в Османской империи, преследует борца за независимость Шамиля и расправляется с повстанцами не только в Царстве Польском, но и в Венгрии, и на Босфоре, и в Анатолии…

Пока хозяин приходил в себя после столь продолжительного монолога, очевидно отнявшего у него немало сил, Федор Иванович собирался с мыслями.

— Значит, ты полагаешь, Генрих, что мы опоздали? И что общественное мнение западных стран уже вполне готово поддержать войну?

— Да, по-моему, это так. И я давно уже предупреждал господина Греча… — кивнул Гейне, однако, вспомнив о полученных деньгах, поторопился заверить гостя: — Тем не менее, Теодор, я обязательно сделаю все