Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн
Закончили судебное следствие чтением заявления Бебетиной в полицейский участок. В заявлении сказано, что она требует 800 рублей, которые удержала Гринберг будто по счетам. По этому поводу Бебетина объяснила, что она неграмотная и в участке «что хотели, то писали», потому и пристав за «них», «кричал на меня и грозился, када я второй раз пришла искать наши деньги».
Перед речами перерыв. Оригинальная аудитория высыпала в коридор суда. Вертелась Дашенька, судейская молодежь обхаживала девиц. Веселились.
Попов ко мне:
— Не стоит больших речей произносить. Приговор оправдательный несомненен. Так как первым сидит Гришка, то, пожалуйста, говорите вы первым, а я дополню.
Речи. Товарищ прокурора запальчиво обрушился на обвиняемых, и не столько по поводу содеянного, а главным образом за «занятие». Он сыпал оскорбления, а председатель молчал. Попов записывал отдельные выражения обвинения.
— Не надо подбирать улики, — вопил обвинитель. — Если на этих торговцев живым товаром имеется лишь указание, то их надо без всякого снисхождения обвинить, ибо спаивать, развратить, обокрасть, ограбить — это их ремесло.
Мне нетрудно было ослабить впечатление речи обвинителя, и, как говорили слушавшие адвокаты, «от запальчивости товарища прокурора ваша (моя) речь много выиграла». Не буду приводить речь. Я был молод, горяч. Материал благодарный, в пользу Гринберга сказал все, что нужно было. Попов произнес прекрасную речь. Присяжные улыбались, когда Попов вышучивал «ужасы товарища прокурора», и казалось, что оправдание обеспечено. Последнее слово Гринберга произвело сильное впечатление, несмотря на «ломаный русский язык».
— Господин прокурор, — сказал Гринберг, — хочет уверять вам, что я могу обокрасть, ограбить, так что выходит, что меня надо уничтожать. Он очень ошибается. Я вот кто!
И Гринберг, расстегнув сюртук, показал на своем жилете целый иконостас медалей и Георгиевский крест. Зал притих.
— Я — тот самый Герш Гринберг, который при взятии Плевны[116] первый вошел на редут N. И я получил Георгия. Я был два раза контужен, лишился пальца на левой руке и остался в строю. Я унтер-офицер, верный слуга царю и Отечеству. И этот молодой человек (указывает на товарища прокурора) не может меня сконфузить. А что я женился на Марии Павловне, то я счастливый человик. Она честная, хорошая женщина и никого никогда не обидела. Я прячу мои отличия, потому что люди злые и могут меня оскорбить и оскорбить мои отличия, так я не сдержусь, и может быть несчастье. Я не вор, в дела дома моей жены не касаюсь, у меня свое дело, и для меня 1000 рублей не соблазняют. Бебетин наел, напил, накутил и не хотел платить, и еще заработать. Если надо обвинять, то сажайте меня в тюрьму, но не Марию Павловну.
Вот приблизительно его речь.
Мария Павловна не могла от волнения ничего толком сказать, а лишь выкрикивала: «Я не воровка».
Пред постановкой судом вопросов на разрешение присяжных я просил сделать перерыв, чтобы обсудить с подсудимыми некоторое предполагаемое ходатайство со стороны защиты. Попов удивился. Оставшись одни, я сказал, что не уверен в оправдании и что необходимо просить о постановке вопроса по признакам о растрате, ибо в действительности доверенные на сохранение деньги могут быть присвоены и растрачены, но не украдены[117]. Какое может быть «тайное похищение чужого имущества», когда это имущество находится у обвиняемого и передано ему потерпевшим? Привел и еще доводы. Суд, конечно, откажет в постановке вопроса, ибо ни в речах, ни на следствии об этом не говорили, и у нас будет бесспорный кассационный повод[118]. Разъяснил подсудимым, в чем дело. Попов только возразил:
— Ну, охота осложнять дело? Оправдание обеспечено.
Но я настоял. Так и сделали. Товарищ прокурора дал заключение об отказе в постановке вопроса, и суд отказал. Последовало небольшое заключение товарища председателя, и присяжные удалились в совещательную.
Через полчаса вышли. На вопрос о виновности Григория Гринберга ответили «Нет, не виновен», а Марию Павловну признали виновной в краже на сумму менее 300 рублей и заслуживающей снисхождения: три месяца тюрьмы. Истерика, глубокий обморок, вопль девиц в зале, сконфуженный Попов и полная уверенность всех сведущих лиц, что Сенат отменит приговор и прекратит данное производство. Этим заключением успокаивали Марию Павловну.
Я уехал, не видев больше Гринбергов. Дня через три ко мне явились Завьялов и молодой человек, отрекомендовавшийся мужем сестры Марии Павловны Гросманом[119]. Завьялов передал мне письмо Попова, в котором он пишет: «Убедительно прошу вас избавить меня от дела Гринбергов и довести его до конца. Я помогу вам, если понадобится, в составлении кассационной жалобы, но, черт их дери, надоели, оплакивают Марию Павловну, точно предстоит казнь, считают меня виновником обвинения, потому что считал дело пустым и несерьезно защищал», и т. д.
Содержание письма Завьялов определенно знал, а молодой человек спросил, что теперь делать. Объяснил, что необходимо прочесть протокол суда и получить приговор. Если окажется необходимым, то сделать замечания на протокол и составить жалобу. Завьялов спросил о вознаграждении, и я, набравшись смелости, определил за поездку в суд и составление жалобы 350 рублей, которые тут же вручил мне Гросман. А за 300 рублей я в то время должен был провести не менее пятнадцати[120] дел у мировых.
Недели через две после подачи жалобы вновь явились ко мне Завьялов и Гросман и сообщили, что, по словам Николая Константиновича, в Сенате такого рода несложные дела слушаются скоро, и он считает полезным, чтобы в Сенате выступил петербургский адвокат, о чем он кому-то написал (фамилию не помню). Я чистосердечно заявил, что в Сенате дел не вел, порядка не знаю, и надо сделать так, как указывает Николай Константинович. Вскоре пришли ко мне те же визитеры, но уже обеспокоенные. Николай Константинович, оказалось, получил телеграмму, что его знакомый поверенный серьезно болен, что дело будет слушаться через восемь дней и чтобы выслали доверенность на имя помощника заболевшего адвоката и 500 рублей гонорара. Но Гринберги не доверяли неизвестному адвокату, а Николай Константинович советовал, чтобы Завьялов или Гросман поехали и сами приискали поверенного.
— Поэтому, — добавил Завьялов, — решили просить вас поехать в Петербург и пригласить защитника.
Гросман добавил, что и он поедет, если нужно. Новый соблазн получить еще большие для меня деньги побудил согласиться. Условились: проезд по второму классу, 500 рублей и 25 рублей суточных. Получив доверенность с правом передоверия, взял производство, предложив, чтобы и Гросман поехал, так как не знаю и не смогу решить, какой гонорар надо будет дать поверенным в Сенате, хотя Попов пояснил: наибольшее — 1000 рублей знаменитому и до 500 обыкновенному. Через два дня покатили. Гросман, человек деликатный, не приставал ко мне в дороге. Ехал он днем в третьем классе, а ночью во втором. Герман
