За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Знаю, это моя главная беда. Вот шел бы я по парку имени Александра Второго и не корежился бы. Потому что царь Александр тут первый дубок посадил. А по Саду трудящихся имени Горького – меня раздражает. Все, что только можно, в честь великого пролетарского писателя переименовали. А почему я не пролетарский? Я всю жизнь своим горбом хлеб насущный добываю.

– Вы ненавистник пролетариата, профессор Преображенский, – усмехнулась жена.

– Нет, я не Преображенский. Да и вообще ни один заметный персонаж моих книг не может похвастаться, что это я.

– И Мастер?

– А что Мастер? Разве он столько налопатил, сколько Булгаков? Один романишко осилил, да и нюни распустил, как только его не стали печатать. Меня же всю жизнь еле-еле печатают, а я держусь.

– Но ведь Маргарита же я?

– Ты? Да ты в тысячу раз глубже и ярче, чем эта кукла. И вообще над ними надо еще как следует поработать, и над Мастером, и над Маргаритой. Пока что они у меня схематичные. Не тянут на главных героев. Плывут по течению. Не сражаются. А герой должен бросать вызов судьбе.

– Разве Маргарита не бросает?

– Ха-ха! Только когда за ней нечистая сила приходит и заставляет бросить вызов судьбе. Приедем в Москву, я основательно сяду за этих двух голубчиков.

– А помнишь, как штурман Жорж тогда спрашивал: «Вам куда, голуби?» Все дни той весны, как драгоценное вино, отстаиваются во мне. Я так люблю тебя, Миша, так люблю!

– А я тебя, моя прекрасная незнакомка. Живу с тобой столько лет, а до сих пор не знаю, кто ты такая.

– А ты кто такой? Ну-ка!

Они вышли на Сенатскую площадь, в год столетия восстания 1825 года переименованную в площадь Декабристов, и, глядя на Медного всадника, Булгаков сказал:

– Обязательно напишу пьесу «Петр Алексеевич» по типу «Ивана Васильевича».

– И первого императора, как и первого царя, не напечатают, а спектакль запретят.

– Это точно, – печально усмехнулся он. – Но ведь рукописи не горят. Verba volant, scripta manent. И рано или поздно и царь, и император придут к читателю и зрителю.

Вышли к Неве, молча наслаждались простором и тем, как дышится.

– Что бы ни было, Миша, мы живем, – сказала Елена Сергеевна ласково. – И живем хорошо. Гораздо лучше, чем очень многие люди.

– Но хуже, чем многие босявки, – поморщился Михаил Афанасьевич. – И почему Бог им все дает, скажи мне? Вот помрем, прилетим в рай, а там все лучшие облака опять заняли Авербах да Киршон, Фадеев да Ермилов. У каждого белоснежное облако величиной с Францию. А нам что дадите? А вот, извольте, облачко, оно хоть и серенькое, и потрепанное, да полностью ваше, даже, заметьте, не коммунальное.

Она хоть и сердилась на него за такие вечные нюни, но тут рассмеялась:

– И птицы постоянно мимо летают и галдят, спать не дают… Ну, Миша! Кончай слякоть разводить!

Они побрели не спеша по набережной Рошаля, бывшей Адмиралтейской, рассуждая о том, почему два памятника Петру I, некогда стоявшие тут, большевики уничтожили, а Николаю на Исаакиевской площади не тронули. А все потому, что Клодт установил коняжку на две задние ноги, а две передние повисли, вытянутые вперед, шедевр инженерной мысли, есть что показать иностранцам, селящимся в «Астории».

– А представляешь, Люся, идем мы сейчас, а навстречу он. И говорит: «Я вижу, товарищи муж и жена Булгаковы, вам нравится в Ленинграде. Хотите, поселю вас вот в этом доме с видом на Неву? Забирайте себе весь третий этаж с балконами, а я к вам в гости приезжать буду».

– А я бы согласилась переселиться в Ленинград.

Они дошли до Зимнего дворца и вышли на площадь Урицкого, бывшую Дворцовую. Устремили взоры на Александровскую колонну. Булгакова распирало и тут поерничать:

– Был бы я Сталин, давно бы приказал заменить крест на серп и молот, дабы пролетарский ангел показывал не на символ крестных мук, а на предметы городского и сельского труда, понимаете ли.

– А что, смотрелось бы не хуже, – кощунственно захихикала Елена Сергеевна.

– А здесь, – указал Михаил Афанасьевич на барельефы внизу колонны, – я бы изобразил штурм Зимнего, оборону Царицына, первую пятилетку и изгнание Троцкого из СССР.

– А убийство Урицкого Каннегисером? Как увязать с новым названием площади? – возразила Елена Сергеевна.

Он обнял ее и поцеловал:

– А еще лучше было бы изобразить встречу Булгакова с Шиловской на блинах, игру Булгакова с Маяковским на бильярде в присутствии Шиловской, затем…

– Получение Михаилом и Еленой Булгаковыми роскошного дворца на небесах и…

– Позорное изгнание с небес всех агитпроповцев и бывших рапповцев, аки падших ангелов.

Пройдя под аркой Главного штаба, вышли на улицу Герцена, бывшую Большую Морскую, и по ней – на Невский проспект, который ну никак не хотел именоваться проспектом 25 Октября, и все по-прежнему называли его Невским, даже руководители государства в частных беседах. Одно дело произнести с восторгом: «Мы шли по Невскому!», а другое – нелепо промямлить: «Мы шли по двадцать пятому октября».

Пройдя немного по проспекту, муж и жена, конечно же, свернули на набережную Мойки и отправились в здание, заветное для каждого писателя. Правда, в какой-то миг Елена Сергеевна воспротивилась:

– Давай не пойдем. Что-то подсказывает мне: не надо нам сегодня ходить туда. Ведь это дом его смерти.

– А мне что-то подсказывает, что нам обязательно надо туда сходить, – заупрямился Михаил Афанасьевич.

– Ладно, идем. Хоть бы он был закрыт!

Но музей в доме княгини Волконской оказался открыт, и они вошли в него, взяли билеты.

– У меня такое чувство, – произнес муж, – что он сам сейчас выскочит нам навстречу…

– И предложит жить здесь, – усмехнулась жена.

– Нет, просто скажет: «Мишка, Ленка! Как я рад вам!»

Экскурсоводка, худенькая девушка, водила старшеклассников по комнатам, и Булгаковы ходили следом, прислушиваясь:

– В те времена люди наивно верили во многие мистические символы, вот и Александр Сергеевич доверчиво полагал, что кольца способны оберегать или давать творческую силу. Здесь мы видим кольца, изображенные на портрете Пушкина работы Тропинина.

– А ты не носишь колец, – сказала Елена Сергеевна. – Кроме обручального. Может, стоит завести себе талисман?

– Но они не уберегли его от ранней гибели, – возразил Михаил Афанасьевич. – К чему тогда? Мой талисман – ты. «Храни меня, мой талисман, храни меня во дни гоненья, во дни раскаянья, волненья: ты в дни печали был мне дан!»

– Я так