Пролог. Документальная повесть - Сергей Яковлевич Гродзенский
Вскорости (25 декабря 1895 года) на страницах Neues Wiener Tageblatt появилось «Открытое письмо к графу Льву Толстому Фридриха Шпильгагена», чуть позднее изданное брошюрой в Петербурге. 13 февраля 1896 года Толстой записал в Дневнике: «Статья Эртеля о том, что либеральное поползновение полезно, и о том же письмо Шпильгагена задирает меня. Но нельзя не следует писать – некогда»19.
Александр Эртель возражал на статью Толстого «Стыдно» по поводу телесных наказаний, Шпильгаген же «атаковал» Послесловие, оправдывавшее и возносившее жертвенную гибель Дрожжина.
Автор Послесловия не хочет отвечать «задирающим» его. О том же пишет он 27 февраля Эугену Генриху Шмиту: «если бы у меня было больше времени и сил, то я ответил бы не одному Шпильгагену, а всем вождям социалистов то, что я давно уже желаю сказать, а именно, что социалистическая и либеральная деятельность не только тщетна и не может привести ни к каким результатам, но даже в высшей степени вредна, ибо привлекает к себе лучшие силы…»20
Биограф Толстого и апологет его проповеди П. И. Бирюков несколько иначе и по-своему объясняет нежелание отвечать на «Открытое письмо» Шпильгагена: «Явное непонимание [оппонентами – Як. Гр.] того душевного процесса, который привел Дрожжина к совершенно его подвига, конечно, не оставляло возможности ему возражать. Интересно это письмо только тем, что выражает общественное мнение того времени большой социал-демократической Германской группы, к которой принадлежал покойный немецкий писатель…»21
Известный немецкий писатель и журналист Фридрих Шпильгаген, лучшие романы которого одно время пользовались успехом и в России среди демократической интеллигенции, начинает свое письмо так: «Слава в вышних Богу и на земле мир»22.
Но благочестивая молитва не исполнилась. Европа цепенеет перед ужасами грозящей ей войны. Тогда (в декабре 1895 года) Шпильгагену рисовалась страшная картина: «нации, более, чем когда-либо стонут под гнетущими их тяготами вооружения, так что очень благонамеренные, очень гуманные генералы говорят в минуты откровенности: «война есть дело ужасное; но лучше уж конец со всеми его ужасами, чем этот бесконечный мирный террор, растлевающий народы до мозга костей». Я счел нужным, граф, заранее ярко и резко указать на это наше единомыслие относительно цели, к которым мы так стремимся и так искренне желаем, тем яснее и резче, что в средствах достижения этой цели мы совершенно расходимся. Послушать вас, то дело так же просто, как еда и питье»23.
Автор письма сперва приводит то место из Послесловия, в котором великий писатель перечисляет виновников смерти Дрожжина: «Ты великий царь, утвердивший этот приказ своею подписью, вы министры, прокуроры, тюремные директора, стражи…»
«Вы ведь совершенно правы, граф! Но в этом списке не пропустили ли вы одного, который хотя прямо и не принимал участия в этой «работе палача», однако нравственно, вне всякого сомнения, помогал ей; скажу более – на голову, которого единственно падает вся нравственная вина? Вследствие этого, к рукам его, в моих глазах так страшно прилипли кровь и слезы несчастного, что никакие духи – которыми, как я слышал, вы любите при случае окроплять себя – ни вся вода вашей Волги смыть их не могут.
И, однако же этот один, в то время как совершалось это омерзительное дело, подобно всем другим, мог «ласкать своих детей», мог думать о Боге, о смерти, которая приведет его к божьему суду.
Вы не знаете, кого я подразумеваю? Ну, так я назову вам его.
Это вы, вы сами, господин граф, вы этот человек»24.
Множество небезосновательных обвинений и тяжких упреков обрушиваются одно за другим:
«Вы не берете назад ни одного из своих слов, напротив, у вас их полон рот; вы продолжаете подстрекать несмотря на то, что для вас должно быть ясно, что этим вы только увеличиваете число жертв, устанавливаете свой путь крестами, воздвигнутыми на могилах несчастных, ради вас замученных до смерти!
Ради вас! Я не отказываюсь и не ослабляю этого тяжкого обвинения. Ради вас, не понявшего изречения того, чью гениальность я, с вашего позволения, считаю еще выше вашей, именно Гете – сказавшего «человек не должен прыгать за своими идеалами».
Так, например, чтобы удержать от гибели железнодорожный поезд, не следует бросаться перед ним и быть им раздавленным; чтобы сделаться ученым – переутомлять свой мозг до сумасшествия; чтобы достигнуть высшей славы поэта и мыслителя, – упиваться парадоксами и не останавливаться ни перед какими нелепыми утверждениями; чтобы доставить на земле торжество идеи мира – приводить в борьбу с крепко установленными государственными формами беспомощных индивидуумов, борьбу, которая неминуемо ведет к трагической гибели последних. Ибо таким способом вы не остановите железнодорожного поезда, не достигнете учености, славы поэта и мыслителя, не осуществите идеал мира»25.
Христос умер на кресте, иронизирует автор, и никого ради своего учения не посылал на Голгофу, а ведь в наше время, резонно замечает он, имеется пресса, собрания, театры, общества…
«Вы ничего не ждете от них? Вы не верите в действительность их? Это взгляд, который многие разделяют с вами. Очень, может быть, что рядом с приносимой ими пользой они приносят и немалый вред… Здесь все сводится к одному вопросу: нужна ли была для дела мира смерть Дрожжина?
По мере знания и совести отвечаю: нет! И еще раз: нет! Даже при русских порядках смерть его была бесполезною жестокостью, нравственная ответственность которой падает на вас»26.
Толстовству Шпильгаген противопоставляет социал-демократию – «наши социал-демократы в этом случае гораздо благоразумнее и мудрее вас. Будьте уверены, что они питают не меньшее отвращение к принудительной военной службе, проповедуют с не меньшим убеждением всеобщий мир. Но они знают, что играть роль побежденной жертвы может нравиться только упрямым Катонам… Вот почему они старательно избегают становиться мишенью для малокалиберных магазинов…»27
Не мог Шпильгаген знать, что немецкие социал-демократы, меньше, чем через двадцать лет превратятся в социал-шовинистов и на потребу империализма проголосуют за военные кредиты.
Русский писатель и публицист, один из видных деятелей народнической организации «Земля и воля» Степняк-Кравчинский, незадолго до своей кончины, также намеревался откликнуться на Послесловие, которое считал лучшим и самым сильным из всего написанного в этом роде Толстым.
В Центральном Государственном архиве литературы и искусства мы обнаружили черновой автограф неоконченной рецензии на 23 листах. Революционер возмущался человеколюбием толстовского толка. «Если высеченный ничего не чувствует, кроме желания обнять высекшего его, сказать им, что он их
