Пролог. Документальная повесть - Сергей Яковлевич Гродзенский

Иногда втемяшиваются мрачные мысли, хотя знаю – status quo будет восстановлено. Сегодня отправил в ЦК вторую свою жалобу, вдогонку первой. Не мешает лишний раз напомнить о себе.

Встретил Сашку Максимова. Жили мы с ним когда-то в детском доме. Был заводила и весельчак, а теперь он показался мне понурым и словно вышибленным из нормальной колеи. Ему не было и тринадцати лет, когда умерла его мать. Отец вскоре женился на богатой вдове-кулачке, вошел в ее дом. Тут только и узнал Сашка, что такое настоящая мачеха. Добрые соседи отвезли мальчишку в детдом.

Отец и сын быстро забыли друг друга. Лет через десять с лишним узнал Сашка – отца раскулачили и выселили с его новой семьей куда-то на Север. И опять ни Сашка, ни отец не интересовались друг другом. Изредка в разговорах с товарищами вскользь упоминался отец. Инженер-коммунист Александр Максимов не раздумывал и не сожалел о раскулаченном отце.

Отец всегда был чужд и даже враждебен ему. На заводе любили откровенного и правдивого Сашку, несмотря на его прямолинейность, доходившую до резкости. Нельзя сказать, что Сашка скрывал сведения о своем отце. Он просто забыл его и не думал о нем.

Среди обиженных им нашелся один – решивший проявить бдительность – донес об отце Сашки в партком. Поведение Сашки, не сообщившего куда следует об отце, обсуждали на партсобрании. Говорили вяло, нехотя, будто отбывая повинность, но был поставлен вопрос об исключении Сашки из партии. Хотя большинство присутствовавших воздержалось, решение состоялось.

Сразу после собрания секретарь парткома наедине успокаивал: мы должны исключить тебя, чтобы не обвинили нас в гнилом либерализме, а высшие инстанции восстановят.

Но ни райком, ни Московский комитет не восстановили. Сашка написал в ЦК. Прошел месяц, потом другой. И тот же секретарь парткома посоветовал Сашке уволиться с работы по собственному желанию.

– Понимаешь, есть у нас секретная продукция и целые цеха засекреченные. Неудобно в твоем положении оставаться здесь. Восстановишься в партии, восстановишься и на производстве.

Не хотелось с завода уходить, к которому прирос. Но и оставаться было неловко. Одни смотрят с сожалением и сочувствием, другие с опаской, а некоторые даже сторонятся – так, на всякий случай. Все это неприятно. И Сашка покинул завод с твердой надеждой возвратиться.

Максимову легче, чем мне: на инженеров спрос огромный, а главное – не идеологический фронт. Но я не одинок. Такие, как я, встречаются мне. А я и не чувствую, что на миру и смерть красна. Мне не легче оттого, что где-то бродят такие же отверженные и неприкаянные.

18 февраля 1935 года

Не работаю уже больше трех недель. Не пишу и не читаю. Дневник (не знаю, для чего веду его) продолжать не хочется. Русскими материалистами не занимаюсь. Не до них. Никому они не нужны сейчас и не скоро заинтересуются ими.

В дневнике хоть душу отведу, пооткровенничаю с самим собой, а скоро, когда все восстановится, над собой же посмеюсь над своими треволнениями. А одинок ли я?

После Сашки Максимова встретил сперва Введенского, а потом Стороженко. Оба без дела. У обоих истории вроде моей. Оба написали жалобы Сталину. Введенский ходит без работы. Стороженко – инженер-механик. Пока суд да дело, устроился шофером грузовика. Инженеру и вообще имеющему твердую специальность легче, чем нам, историкам, филологам, философам, экономистам, юристам и вообще «болтологам», как иногда зовут нас незадачливые студенты, признающие только точное знание.

Для них гуманитарные науки – потолок недосягаемый. Смешно и жалко смотреть на них порой, когда они беспомощно лепечут, запутавшись в трех соснах диалектики. Но смеяться, кажется, будут они над нами. Ну куда я денусь со своим диаматом?

Вижу, что хватаю через край и впадаю в пессимизм.

И куда пойдешь? Всюду отнесутся подозрительно. Стороженку расспрашивали – что, как, почему – инженер в шоферы? Не хотели брать. Завгар и секретарь парторганизации посовещались, потом звонили в райком и порешили: можно временно доверить перевозку грузов с лесобазы до строительства колхозного рынка. На днях и мне придется искать работы ради хлеба насущного.

А быть может, раньше будет получен ответ, и меня восстановят на работе. Потерплю еще недолго.

20 февраля 1935 года

Писать не могу. Не могу читать. А ведь больше и делать мне нечего. Смешно. В газетах и на улицах объявления – нужны работники. Особенно квалифицированные, преподаватели истмата – нарасхват. Я – безработный. Обидно это и противоестественно – одинокий безработный в годы пятилеток. Впрочем, я не совсем одинок. Максимов, Введенский, Стороженко очутились в моем положении. Мне от этого не легче. Смерть и на миру не красна. Она всегда черна. А уж таким безработным, как я, лучше оставаться в полном одиночестве и не иметь товарищей по несчастию, они, к сожалению, появляются. Меня не тревожит страх за свою судьбу, но удивляет странность положения. Не могу я его понять.

Мое вынужденное безделье может стать затяжным. Думай или не думай, все равно пока ничего не поймешь. Не думать не могу. Не хочется оставаться наедине с самим собой. Очень много брожу по шумным московским улицам. На фасаде детского театра появилась трогательная картина: доверчивые руки ребенка крепко обхватили шею нежно улыбающегося Сталина.

А знает ли он о таких, как я, Максимов, Введенский, Стороженко? Наверное, нет. Уволили с работы, не дали даже толкового объяснения. Да и какое объяснение может быть. Беззаконие перестраховщиков.

И из ЦК долго не отвечают. Быть может, все не так просто, как кажется. Говорят, что застрелился Ломинадзе6, крупный был партийный работник. Зря только он не написал Сталину о несправедливостях, творимых с теми, кто однажды колебнулся или ошибся восемь – десять лет назад. К его словам прислушались бы.

Встретил старого знакомого, Николая Ивановича Рыжова, кадрового рабочего, старого партийца. Мы с ним знакомы давно. Помню, с каким вниманием и, кажется, интересом он слушал мои лекции по философии в вечернем техникуме.

Мне показалось, что смотрит он на меня настороженно, с испугом и некоторым сожалением, но сочувственно. Он пригласил меня зайти к нему на работу. Мы поднялись на третий этаж, прошли длинным коридором и остановились у дверей. На бархатно-черном стекле золотыми буквами написано: «Заместитель управляющего резинтрестом Рыжов Н. И.»

– Ты не беспокойся, все уладится, – неуверенно сказал он. – Работать тебе, конечно, надо. Нашей экспериментальной станции требуется экономист. Справишься. Я дам тебе направление для переговоров к