Зловещие маски Корсакова - Игорь Евдокимов

Корсакову пришлось выбраться из постели и остановиться посреди комнаты, чтобы понять, отчего ему так муторно. Дом вибрировал от низкого гула. Поначалу он казался едва различимым, но стоило его услышать, как он заполнял голову своим гудением. От него путались мысли и двоилось в глазах.

Корсаков быстро оделся и вышел на крыльцо флигеля. На смену вечернему ветерку пришел полный штиль. Еловый лес вокруг, при иных обстоятельствах шелестевший пышными ветвями, стоял тих и недвижим. Молчали сверчки. Птицы. Даже его шаги не издавали ни единого звука. Владимира посетила жутковатая мысль, что весь мир сейчас застыл, словно древнее насекомое в плену янтаря. Если бы не постоянный гул, он подумал бы, что оглох. Владимир тряхнул головой, отгоняя морок, и направился в главный дом.

Внутри, за исключением нарастающего гудения, усадьба оставалась такой же тихой и пустой. Похоже, Корсаков единственный проснулся в столь поздний час. Теперь он беспокойно бродил по безлюдным коридорам, пока перед ним не возникла дверь в кабинет.

Сквозь окна, опоясывающие овальную комнату, сочился свет. Владимир сразу понял, что лесник имел в виду, говоря про «не ангельский». От этого сияния бежали мурашки по коже, а сердце ёкало в груди, стремясь упасть куда-то вниз. Ни солнце, ни луна не могли светить так ярко, таким неестественным, не существующим в природе ярким тошнотворно-изумрудным светом. Казалось, он пульсирует в такт гудению, которое становилось все громче. От звука начинали зудеть сжатые зубы, дрожали окна, а на столе вибрировали забытые письменные принадлежности.

Завороженный, Корсаков сделал несколько шагов вперед и остановился вплотную к окну. Свет определенно шел из озера, сопровождаемый все тем же могучим гулом. От покоя темной глади не осталось и следа – она шла бурными волнами, будто кипела. Но страшнее всего было то, что таилось под водой. Оно ворочалось, шевелилось, сжимаясь и разжимаясь кольцами, словно гигантская спираль. Гул становился все громче, ритмичнее, похожий на биение огромного страшного сердца. А потом воды расступились – и хозяин озера появился на поверхности во всем своем внушающем животный ужас величии. Циклопических размеров голова, по сравнению с которой даже Исаакиевский собор показался бы игрушкой. Огромные, чуждые, не человеческие и не звериные глаза. Крокодилья кожа, похожая на поверхность вулканической пустыни. И пасть, полная острых клыков. Но не это существо приковывало взгляд.

Перед исполином у самого берега застыла фигура – не больше песчинки в сравнении со своим властелином. Человек в конце аллеи раскрыл руки, словно для объятия, и шагнул вперед, вверяя себя бушующему озеру.

* * *

Корсаков рывком сел на кровати, словно сбрасывая с себя оковы сна. Он тяжело дышал, затравленно озираясь в попытке понять, где оказался. Комната осталась такой же, какой он ее запомнил, ложась спать. За окном уже светало. Владимир бегло оглядел себя и свою одежду. Он судорожно пытался понять, привиделось ли ему ночное явление повелителя озера, или же он действительно стал его свидетелем, пусть и погруженный в сомнамбулический транс. Но нет – на Корсакове была привычная пижама. Аккуратно сложенная уличная одежда висела на спинке стула, а ботинки стояли у дверей. Корсаков щелкнул крышкой карманных часов, лежавших на прикроватной тумбочке. Четверть пятого. Летом здесь светает рано.

Владимир собрался с силами, зажмурился, сделал последний глубокий вдох и задержал дыхание. Спустя несколько секунд он открыл глаза и выдохнул, уже абсолютно спокойный. На его лице даже мелькнула авантюрная усмешка.

– Однако, – пробормотал Корсаков себе под нос. – Ты решил таким образом меня поприветствовать? Не беспокойся, кто бы ты ни был и где бы ты ни прятался – я тебя найду.

VIII

1881 год, июнь, усадьба Коростылевых, утро

Любая усадьба просыпается дважды: сначала – вместе со слугами, затем – вместе с хозяевами. Когда Корсаков вышел из флигеля, одетый в свой физкультурный наряд, первое пробуждение уже произошло, но до второго было еще далеко.

Утро встретило Владимира прохладой и лучами солнца, едва пробивающимися сквозь стену из сосен. Сладко потянувшись, он неторопливо двинулся вокруг дома. Слуги сновали между цокольным этажом и хозяйственными постройками: разжигали потухшие за ночь камины (по утрам было еще зябко) и распахивали ставни, у колодца набирали воду. От кухни, где хозяйничала Марфа Алексеевна, веяло аппетитными ароматами. Корсаков представил, как она извлекает из печи подрумяненные пирожки, и сглотнул голодную слюну. От скотного двора тоже тянуло, только запахи приятностью не отличались.

Наконец Корсаков нашел широкую и протоптанную тропинку, уводящую в лес. Владимир перекинул через плечо трость на импровизированной перевязи, немного размялся – и побежал. Утренняя зарядка на природе, конечно, доставляла куда больше радости, чем в городе. Шумные и грязные улицы сменила свежая, почти белая от росы трава. Воздух все еще ощущался ночным – пряным и сыроватым. Корсаков бежал, и впервые за долгое время ему удалось хоть ненадолго, но выкинуть из головы все мрачные мысли, ночные кошмары и страхи, с которыми ему, несомненно, вскоре предстояло столкнуться наяву.

Тропинка вывела его на тихую широкую поляну. Владимир остановился, отдышался, стянул перчатки и снял из-за спины трость. Едва слышно щелкнул потайной механизм в набалдашнике. С тихим шелестом скрытый внутри клинок покинул ножны и блеснул в рассветных лучах. Корсаков полюбовался им несколько секунд, а потом приступил к тренировкам.

Хотя мысли о дяде и заставляли кровь закипать в жилах от ярости, Владимир был вынужден признать, что годы занятий не прошли даром и Михаил Васильевич натаскал его на совесть. Спустя несколько дней упражнений отвыкшее от тренировок тело начало вспоминать некогда привычные движения. Живого партнера, конечно, недоставало, но Корсаков удовлетворился воображаемым противником, ожидаемо – с дядиным лицом. Владимир атаковал, парировал, финтил, уходил от ударов пируэтами – и жалил, колол, резал и рубил ненавистного врага, зло и остервенело.

«Вы только посмотрите на него! А ведь кто-то совсем недавно насмехался над юнкерами!»

Корсаков, тяжело дыша, остановился. Оглядываться и спрашивать: «Кто здесь?» – было бесполезно. Голос прозвучал в его голове. Интонацией он здорово походил на Петра, но неуловимо от него отличался. И Владимир прекрасно знал, кто умеет так шептать.

Голос ассоциировался у него с болью. И дело было даже не в том, при каких обстоятельствах Корсаков обрел свой дар с беспокойным соседом в придачу и какую цену за них захватил. Нет. Скорее сама природа их сосуществования была тождественна взаимоотношениям человека с болью. Когда она напоминает о себе постоянно, ты учишься жить с ней, привыкаешь, учишься игнорировать. Когда боль отступает, ты забываешь о том, что она тебя вообще терзала. Так