Марица. Исток - Александра Европейцева
Он тяжело вздохнул.
— Хорошо. Я постараюсь. Но… — он посмотрел на меня умоляюще, — просто не проси меня перестать чувствовать. Я не могу.
Я дотронулась до его руки.
— Я не прошу. Я прошу тебя лишь быть осторожным и рациональным.
Мы вернулись к группе. Паргус какое-то время ехал молча, погружённый в свои мысли. Я видела, что наш разговор задел его за живое. Но видели ли его доводы хоть крупицу истины? Или его вера в Таши была сильнее любых доводов разума?
Но, к сожалению, влюбленность Паргуса не была нашей единственной проблемой.
Первой была боль Демитра.
Я следила за ним краем глаза, и сердце сжималось каждый раз, когда я замечала, как его пальцы непроизвольно сжимаются в кулак, как резкая тень боли пробегает по его лицу, прежде чем он успевает натянуть привычную маску невозмутимости. Он стал чаще отлучаться «проверить периметр», а возвращался с запахом горьких трав на одежде — зелье. Он пил его теперь не по графику, а почти каждый день.
Прошлой ночью, когда лагерь погрузился в тревожный сон, а сине-зелёное пламя костра отбрасывало на нас с ним прыгающие тени, я не выдержала. Я положила руку на его запястье, чувствуя, как под кожей напряжённо пульсирует кровь.
— Демитр. Хватит лгать. Как он?
Он не стал отнекиваться. Его плечи слегка опустились, выдавая глубочайшую усталость.
— Буянит, — тихо признался он, глядя в огонь. — Боли усиливаются. Это место… оно действует на него, как кислота на рану. Проклятие его жжет и хочет вырваться, чтобы сжечь все дотла. А я не могу ему этого позволить. Тогда умрет он, и возможно, я тоже.
— Ты держишь его на пределе. Это опасно.
— Я знаю. — Он повернулся ко мне, и в его тёмных глазах я увидела решимость. — Но пока всё под контролем. Я справляюсь. И если что-то пойдёт не так… если я почувствую, что теряю его… я скажу тебе. Обещаю.
Я знала, что это обещание дорогого стоит. И знала, что он будет держаться до последнего, даже если это последнее будет стоить ему жизни. Я лишь прижалась к нему сильнее, словно могла своей близостью унять бурю в его душе.
Вторая проблема назревала между Сераном и Асталем с самого начала пути. Я чувствовала это напряжение, но списывала на разницу в характерах или на тяготы пути. Мысль о том, что между ними лежит что-то конкретное, ужасное, мне в голову не приходила. Для меня Серан всегда был верным другом, душой нашей компании. И о многом, как выяснилось, я и не догадывалась.
Феорильский офицер отвечал на все попытки майора завязать беседу ледяными односложными репликами или просто молчанием. Серан же, казалось, не замечал или делал вид, что не замечает этого холодного приёма. Он продолжал свои солдатские шутки, делился едой, пытался создать подобие товарищеской атмосферы.
Но запал был уже подожжён. И рвануло на третий день, во время короткого привала у подножия гряды чёрных, неестественно остроконечных скал.
Все валились с ног от усталости. Дао молча растирал виски, Чефарт с наслаждением потягивал свой виски, а Паргус с Таши о чём-то тихо беседовали. Серан, пытаясь разрядить гнетущую атмосферу, снова взял на себя роль заводилы.
— Эх, вот бы сейчас оказаться в «Лисьей норе»! — громко вздохнул он, разминая затекшие плечи. — Тёплое пиво, громкие песни, а вместо этого туман да комары размером с кулак. Хотя… — он обернулся к Асталю, который чистил скудную порцию вяленого мяса, — на вашей границе, наверное, и комары позлее наших были? Помнится, в первые дни войны они там целые лагеря выедали!
Шутка была дурацкой, неуместной, но типично серановской — попытка найти общую почву, даже такую скользкую, как война. Но она попала точно в нерв.
Асталь замер. Его пальцы, державшие кусок мяса, сжались так, что кости побелели. Он медленно поднял голову, и его глаза, обычно холодные и ничего не выражающие, вспыхнули таким ледяным огнём, что у меня перехватило дыхание. Он не закричал. Его голос, наоборот, стал тихим, почти шёпотом, но каждое слово падало, как отточенная сталь.
— На границе, майор, — произнёс он, — есть одно место. Узкое ущелье, его у нас называли Волчьи Врата. После первой стычки там остались раненые. Феорильские раненые. Их было человек двадцать. Они лежали и ждали помощи. А ваш патруль под командованием майора Серана Флиуса вошёл в ущелье и добил их. До последнего человека.
У меня похолодело внутри, в животе образовалась тяжелая ледяная глыба. Я смотрела на Серана, не веря ушам. Этого не могло быть. Не он. Не тот человек, который под заклятиями и градом стрел выносил с поля боя не только своих, но и чужих, потому что «раненый солдат уже не враг». Не тот, кто качал на своих мощных коленях своего пятилетнего сынишку, заливаясь радостным, чистым смехом. Не тот, кто так нежно и бережно обнимал свою Клавину. Но выражение его лица было красноречивее любых слов.
Воздух застыл. Дао перестал растирать виски. Чефарт опустил бутылку. Даже Паргус и Таши замолчали. Все смотрели на них.
Серан не отвёл взгляда. Он смотрел прямо на Асталя, принимая этот удар без попытки уклониться. Весёлое, добродушное выражение сползло с его лица, обнажив что-то старое, измождённое, изъеденное многолетней мукой и бесконечно уставшее. Он не попытался улыбнуться, отшутиться, сделать вид, что не понимает или не помнит.
— Среди них был сын моего друга, — продолжил Асталь, и его тихий, ровный голос зазвенел, как натянутая до предела струна, готовая лопнуть. — Ему было всего семнадцать. И его звали Элиан. Он играл на скрипке так, что у слушателей замирало сердце. Поэтому в армии его определили в барабанщики. Они с моей младшей дочерью должны были сыграть свадьбу следующей осенью. У него даже нормального оружия не было, только барабанные палочки. А вы… вы даже не дали им шанса сдаться. Они лежали там, в грязи ущелья, искалеченные, беспомощные, а вы прошлись по ним, как по дровам. И я сейчас здесь, рядом с тобой, майор, только из уважения к Адорду и его приемной дочери! Иначе я бы предпочел сдохнуть, чем делить с тобой воздух.
Наступила
