Последний вольный - Виктор Волох

У Варламова был (как он думал) «Ключ» — Куб. Его пешками были мы: я, Рита, Горелый и Хазад.

А я? Я умудрился наняться к обоим сразу.

Моя безопасность — фикция. Она продлится ровно до того момента, пока мы не найдем Клинок. В этот момент Варламов потащит нас в Кремль. Левашов увидит меня в компании Темных и подпишет приговор как предателю.

А Варламов… Варламов попробует вставить Куб в статую. И ничего не произойдет. Потому что без Леси этот Куб — пустышка. В этот момент Хозяин поймет, что я его кинул. И тогда меня ждет стол, на котором только что лежала Лиза.

Осознание того, насколько глубоко я вляпался, накрыло меня ледяной волной. В течение пары дней два самых могущественных мага Москвы захотят моей смерти. Личной и мучительной.

Что мне с этим делать?

Лояльность отпадала. Речь Варламова о «пути Силы» оставила меня равнодушным, я уже совершил эту ошибку в юности с Вороновым и повторять её не собирался. Левашов же ясно дал понять, что я для него инструмент, который спишут в утиль при первой поломке.

Побег? Не вариант. Особняк под куполом, блокирующим телепортацию. Охрана на периметре. Я не знаю, где я. Попытка прорыва — это русская рулетка с полным барабаном.

Сила исключена. Союзы исключены. Я перевернул проблему и посмотрел на неё с другой стороны. Что у меня есть в активе?

Знание.

Я — единственный человек в мире, кто знает полный рецепт открытия Врат. Варламов знает про Куб. Левашов знает про Статую. Но только я знаю, что без Леси, без Хозяйки, вся эта конструкция не работает.

Но секреты долго не живут. Варламов не идиот, рано или поздно он начнет копать в сторону Леси.

Как я могу это использовать?

В памяти всплыли обрывки разговоров последних дней. Изольда шептала, что тучи сгущаются и Паутина дрожит. Левашов предупреждал, что Врата открывают проход в Навь, и если их сорвать с петель, Москву затопит хтонический ужас. Варламов говорил о Цели и о том, что победителей не судят.

Мне нужно было действовать на опережение. Леся должна быть готова. Она должна знать, что делать, когда (не если, а когда) этот карточный домик рухнет. Или когда я буду вынужден вытащить её на сцену в качестве своего последнего, отчаянного козыря.

Но я не мог позвонить. Любой сигнал наружу, хоть по телефону, хоть магической «почтой», будет перехвачен куполом особняка. Варламов не идиот, он слушает эфир.

Значит, не телом. И не техникой.

Я посмотрел на угасающие угли в камине.

Тропа Снов.

Это территория Мары. Серая зона, где границы между мирами истончаются и плывут.

И это было мое единственное слепое пятно для тюремщиков. Даже такой менталист, как Варламов, не может отследить сон. Сновидение — это хаос, зыбкая материя, у которой нет координат. Пытаться перехватить послание во сне, все равно что пытаться поймать конкретную каплю в штормовом море. Если действовать тонко, на грани осознанности, не ломая структуру грезы, а вплетаясь в неё… никто ничего не заметит.

Я не смогу передать ей чертежи или точный план. Связь будет зыбкой. Но я могу оставить послание. Ощущение.

Главное — убедить её не высовываться. Я буду водить Варламова и его упырей за нос столько, сколько смогу. Я скормлю им историю про Антиквара, я заставлю их гоняться за Клинком по всей Москве, я уведу их внимание от Леси так далеко, как только возможно. Пусть они думают, что всё зависит только от меня и того мертвого камня, что лежит у меня в кармане.

Леся должна стать невидимкой.

Заглянул в вероятности: чтобы фокус удался, мне нужно попасть в фазу быстрого сна одновременно с ней. Удача (или, возможно, то самое сплетенное Изольдой равновесие) была на моей стороне: окно возможностей открывалось через час.

Лег на кровать, не раздеваясь, закинув руки за голову. Начал расслаблять мышцы — от кончиков пальцев ног до шеи, замедляя сердцебиение до ритма спящего зверя.

Комната погрузилась в темноту, освещаемую лишь багровым мерцанием углей.

Я закрыл глаза и уводил свой разум глубже, проваливаясь сквозь слои обычной, бытовой дремы, туда, где реальность перестает быть твердой. Я нырнул в океан коллективного бессознательного, выискивая в этой черной воде единственный знакомый маяк — серебристый, искрящийся след её проклятия.

Никто не узнает. Никто не проследит.

Я найду её там, на изнанке ночи, и дам знак.

Пришел сон.

Глава 14

Я стоял на ржавой, гремящей под несуществующим ветром крыше своего дома на Хитровке. Железо под ногами не прогибалось и не скрипело, оно казалось монолитным, словно отлитым из могильной плиты. Ржавчина здесь не была рыжей — она выглядела как черная плесень или запекшаяся, старая кровь, въевшаяся в металл.

Передо мной лежал город… или то, что казалось городом, надев его маску. Кривые переулки, облупленные фасады купеческих особняков, пузатые купола церквей — всё было на месте, топографически безупречно, но выглядело неправильно. Искаженно. Словно безумный архитектор скопировал Москву, но забыл добавить в чертежи красок.

Мир был обесцвечен. Вытравлен хлоркой до основания. Здесь не было полутонов, только резкие, болезненные контрасты. Краски… они были убиты, заменены мертвенным, пепельно-серебристым свечением, которое сочилось не от солнца, а из самого камня, из асфальта, из стен. В этом свете всё казалось плоским, как на передержанном фотоснимке.

Воздух был неподвижен. Абсолютно, пугающе статичен. Ни дуновения, ни сквозняка, ни даже теплового дрожания над крышами. Яуза внизу, обычно мутная и живая, застыла черным, маслянистым зеркалом. Она не текла. Это была жидкий обсидиан или гудрон, в котором вязли отражения. Река смотрела вверх, в небо, которого не было. Вместо привычных облаков или звезд над головой нависала сплошная, давящая свинцовая пелена. Она светилась ровным, больничным светом, и казалось, что это не небосвод, а крышка гигантского бетонного саркофага, опускающаяся всё ниже.

И тишина.

Москва так не молчит никогда. Даже в четыре утра первого января, даже в самые глухие часы перед рассветом город наполнен суматохой: гудят трансформаторы, шумят шины на Садовом, перекликаются поезда в метро. Здесь же тишина давила на уши, вызывая фантомный звон. Это было безмолвие склепа, запечатанного века назад.

Если бы где-то на МКАДе проехала машина, я бы услышал рев мотора, как раскат грома. Но машин не было. Пустые глазницы окон в соседних домах смотрели на меня с безразличием. Не было людей. Не было бродячих собак. Не было даже ворон —