Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

Две недели в поезде Владивосток — Москва сделали своё дело. Он уже знал каждого и, не сомневаясь, перетасовал экипажи. В душной вагонной атмосфере обсуждалось всё — от баб и футбола до того, кто и как ухитрился попасть в добровольцы. За стаканами разведённого спирта и под закуску из тушёнки, сухарей и вокзальных пирожков они делились историями — кто чем живёт и за что его отправили в командировку.

В этой компании Лёха почувствовал себя почти родным, чем-то вроде маленькой «семьи из девяти мужиков», как он сам пошутил, объединённой общей дорогой и будущей войной. Шутку, правда, не слишком оценили.

Их группу решили отправить не обычным порядком, как это делалось с прежними партиями, когда экипажи вместе с разобранными самолётами отправлялись эшелонами по железной дороге до Алма-Аты и там уже собирали и отправляли своим ходом или везли на грузовиках по безумному тракту.

Наркомат ВМФ выпендрился и организовал им перегон своим ходом, точнее перелёт через всю страну по маршруту Москва — Оренбург — Караганда — Алма-Ата — Урумчи — Ланьчжоу.

На подготовку машин ушло почти две недели. Даже с его бумажками, энергичностью и привычкой ускорять процесс «правильными» подарками — дел оказалось слишком много. Лёха рвал жилы, спорил, требовал, выпрашивал, подмазывал.

И всё равно в итоге Лёхиного осетра пришлось сильно урезать. Он хотел довести всё до совершенства, но и так самолёты вызвали бы зависть у любого толкового наблюдателя.

Все три машины сияли башенными турелями МВ-3 со ШКАСом, утопленными в фюзеляж и снабжёнными аэродинамической компенсацией.

Снизу теперь красовались новые люковые установки с перископическим прицелом ОП-2, где пулемёт управлялся системой тяг. Кто-то, хотя это был Хренов, не удержался и аккуратно вывел в формуляре перед официальным названием жирную букву «Ж», подарив установке новое имя.

Шаровая установка у штурмана с одиночным ШКАСом давала куда более широкий сектор обстрела и заметно уменьшала задувание в кабину. А вкупе с новыми трёхлопастными винтами изменяемого шага и отполированной поверхностью крыла самолёт словно преобразился, приобретя иной, куда более грозный и современный облик. Пара бомбодержателей позволяла вешать груз на наружную подвеску. Но главное — завод №197 не подвёл, и теперь экипажи всех трёх машин наслаждались хрипами радиостанции и могли что-то прокричать в СПУ. Выяснилось, что самое сложное в советских условиях — это достать экранированный провод. Лёхе например не удалось.

Он не стал долго раздумывать и усадил своё «войско» рядом с заводской бригадой, наладив подобие конвейера. Стрелок, переквалифицированный в радиста, бывший техник, первым тянул провод. За ним второй радист, тоже из механиков, аккуратно обматывал его медной фольгой. Следом шёл бывший зампотех эскадрильи, а ныне стрелок-радист Лёхиной СБ-шки, записанный в добровольцы, чтобы ускользнуть от участи «врагов народа». В паре с ним работал Лёхин штурман — они аккуратно переплетали поверх фольги оголённым проводом. Самое некритичное дело досталось, как выразился штурман, «наименее ценным деталям самолёта» — паре лётчиков, которые туго и без складок закатывали всё лакотканью и в заключение оставшийся «бездельник» фиксировал изделие, обматывая его суровыми нитками. Оказалось, что такая работа сближает не хуже пьянки в транссибирском экспрессе.

Лёха не ограничился одной лишь «мотаниной» проводов. Сначала он довёл до белого каления всех вокруг, пока не достал партию конденсаторов и пару дросселей. Их вкрячили прямо в цепь питания, и моторный визг в наушниках сразу стал тише. Следующим пунктом стали комплекты экранированных свечных колпаков, какие обычно ставили только на особо важные машины. Чего Лёхе это стоило, история умалчивает, но по его нервному виду можно было догадаться — немалого. Когда их наконец поставили, треск будто ножом срезало.

Самое хитрое Лёха подсказал сам, вспомнив из будущего. Он объяснил, что экраны нужно сажать на массу только в одной точке и как можно ближе к источнику питания, что бы избавиться от паразитных наводок, а не лепить их к корпусу где попало. Заводские мужики сперва посмеялись, но потом проверили и обомлели — шумов стало заметно меньше.

Эффект оказался приличный, хотя чуда не произошло. Всё равно кое-что шипело и трещало, но теперь хотя бы стало слышно, что говорит командир, а не только угадывать по реву, что он что-то там орёт.

«Я тебя слепила из того, что было, а потом неделю руки с мылом мыла», — немного грустно пробормотал наш герой.

Теперь эти самолёты стояли в ряд на заснеженном поле, сверкая обшивкой, и даже чёрные пятна масла на белом насте казались уместными. Экипажи приплясывали на месте, грелись дыханием и кутаясь в лётные куртки. Морозец бодрил, щипал щёки и уши, заставляя всех поёживаться.

Когда вроде всё уже было готово, прилетел новый приказ. Из Москвы велели срочно, СРОЧНО перегнать машины на Ходынское поле. Лёха только хмыкнул, прочитав обоснование. Самолётам-то всё равно, полчаса полёта — не срок. А начальству, что сидело на Воздвиженке, куда удобнее за двадцать минут домчать на парадную Ходынку, чем трястись два-три часа в щёлковские ебеня.

На аэродроме Ходынское поле их уже ждали. Снег скрипел под сапогами собранной военной массовки, оркестр засопел и выдал бодрый марш, хоть и с замерзшими нотками, зато громкий. Лёхины экипажи, заглушив моторы и выстроив самолеты в линию, выстроились рядом с машинами и приготовились к торжественному шоу.

И именно в этот момент на поле ворвались две чёрные «эмки». Они скользнули по насту, визг тормозов резанул воздух, и машины замерли прямо перед строем авиаторов.

Лёха, почуяв момент, не упустил шанса и пока начальство пыталось протолкаться в дверь машины, его голос разнесся над коротким строем лётчиков:

— Граждане тунеядцы, алкоголики и дебоширы! — появившееся уже в полный рост начальство заинтересованно сфокуссировалось на лётчиках, — Смирно! Равнение на машину!

Экипажи старательно выровняли недлинный строй и вытянули шеи в изобразив кромешное счастье в лицезрении начальства.

Лёха, бодро взбрыкивая ногами в унтах, словно по брусчатке Красной площади, промаршировал к первой «эмке» и отчеканил рапорт вылезшему из машины командующему флотом.

Тот, как и положено бывшему политработнику, пожал вокруг руки и двинул речь. Коротенько, минут на пятнадцать, не больше. Морозец тем временем делал своё узорчатое дело — уши начальника, торчащие из-под шапки, налились красным, и слова становились всё короче.

Под занавес выступления товарищ Смирнов шагнул вперёд, поправил шапку и развернувшись лицом к небольшому строю, произнес. Морозный воздух подхватил его слова, и они зазвенели, словно удары молота по наковальне.

— Товарищи! На Востоке сегодня вырвался на свободу целый зоопарк империализма. Там, среди шакалов и гиен, особенно рвутся вперёд косоглазые прихвостни американского и английского милитаризма. Они воображают, что могут хозяйничать на нашей китайской земле!

Он резко поднял руку и рубанул воздух.

— Мы натянем стальной ошейник на шею агрессорам! Павианы с самурайскими саблями в кителях милитаристов получат пинок в зад и отправятся туда, где им самое место — на свалку истории. Мы широко раскроем глаза всему миру на зверства японской военщины и покажем врагу его место.

Строй застыл, будто сам воздух замёрз от тяжёлых слов. Лёха, стоя впереди, изо всех сил изображал сосредоточенность, но глаза его уже веселились. Он шагнул вперёд, вскинул руку к шлемофону и во всё горло рявкнул:

— Есть натянуть глаз на жопу косоглазым макакам, товарищ командующий! Решение партии выполним! И перевыполним! Ещё и моргать вражин заставим! — отчеканил наш товарищ, преданно глядя в мордастое лицо начальства.

Смирнов аж поперхнулся от такой творческой интерпретации своей речи. Строй негромко хрюкнул, пряча смех в меховые воротники. Командующий флотом повернул голову и буравил Лёху взглядом, пытаясь понять, придуривается ли тот или на самом деле такой. И тут оркестр вовремя грянул марш «Авиаторов», словно отвечая на Лёхин пламенный рапорт: