Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор,

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца — пламенный мотор.

Лёха стоял смирно, честно пучил глаза и ухмылялся про себя: «Коротко и ясно! Перевёл речь на понятный лётчикам язык».

Когда музыка стихла, он не стал тянуть. Развернулся к своим людям, вдохнул морозный воздух и крикнул:

— По машинам!

И строй, оживившись, рванулся к своим самолетам, к их гулким моторам и к дороге, что теперь вела через всю Азию — в Китай.

А глубоко в душе у нашего героя было совсем уж прескверно…

Январь 1938 года. Гостиница при НИИ ВВС, Чкаловское, пригород Москвы.

Четверо мужиков в чёрной форме суетились в небольшом «люксовом» номере на двоих в гостинице при НИИ ВВС. На импровизированном столике, роль которого исполняла табуретка, споро появлялись стаканы, ломти хлеба с разложенной тушёнкой и пара мензурок с разведённым спиртом. Наконец приготовления закончились, кроватные сетки жалобно скрипнули под сухощавыми задницами, и руки сами собой потянулись к стаканам. В этот самый ответственный момент дверь номера резко распахнулась, и на пороге появилось невысокое существо, закутанное в белый полушубок. Существо сняло рыжую меховую шапку и встряхнуло кудрями, по цвету не уступавшими самой шапке.

— Что, попались, граждане алкоголики! — радостно завопило существо.

Мужики вздрогнули так, что стаканы дружно звякнули о табуретку, один кусок хлеба с тушёнкой улетел под стол. Штурман метнулся к мензуркам, прикрывая их ладонями, словно ребёнок, застуканный за воровством варенья. Бывший зампотех, привычный к механическим способам, спрятал консервный нож за спину, будто это именно он выдавал все их преступления.

— Товарищ… товарищ командир, — неуверенно выдавил стрелок, глядя на рыжую шапку и кудри, — так мы это… не пьём, а исключительно для дезинфекции!

— Ага, — хмыкнул второй, хлопая себя по груди. — Мороз же, сами видите! Вот греемся!

Существо прищурилось, уперев руки в бока, и рыжие кудри тряхнулись снова.

— Вот сейчас в протокол запишу: четыре морских орла, завалившиеся на сушу, нашли спирт и решили продезинфицировать организм изнутри!

Лёха, до того старательно изображавший серьёзность, не выдержал и расхохотался, поднимаясь навстречу гостье:

— Надя, заходи! А то вся тушёнка остынет!

Трое моряков облегчённо выдохнули, один даже украдкой перекрестился, а табуретка снова превратилась в общий стол.

Надя взвизгнула и, словно кошка, повисла у Лёхи на шее. Он едва удержался на ногах, а его собутыльники, переглянувшись, синхронно вспомнили про какие-то невероятно срочные дела и буквально испарились из комнаты. Правда, вместе с ними со стола в ту же секунду исчезла половина закуски, несколько стаканов и одна из мензурок со спиртом.

— Хренов! — оторвавшись от поцелуя, выдохнула она. — Ну что ты смотришь на меня, будто Волк на всех трёх поросят! Поставь меня на пол!

Он осторожно опустил её, но Надя уже успела ухватить кусок хлеба и запихнуть его почти целиком в рот.

— И наливай! — пробормотала она, жуя так энергично, что казалось, ещё миг — и хруст будет слышен в коридоре. — Я есть хочу!

И они пропали из окружающей жизни на неопределённое количество времени.

Январь 1938 года. Гостиница при НИИ ВВС, Чкаловское, пригород Москвы.

Он был капитаном и Героем в свои двадцать четыре, летал на всём, что имело крылья и мотор, с ветром в голове и странным, не похожим на других взглядом на происходящее.

Она была рыжая и худенькая. Единственная дочь профессора, учившаяся вечерами на филологическом факультете МГУ и днём работавшая в редакции «Комсомольской правды». У неё были веснушки, ясный и прямой взгляд, ноги, как у танцовщицы, и грудь, словно два упругих грейпфрута, — именно это сочетание поразило и пленило Лёху в первый же раз. Их первое «свидание» нельзя было таким назвать — скорее падением. В пропасть, где они слились в экстазе без лишних вопросов и прелюдий.

Что она вообще в нём нашла? Ну, выглядел он неплохо, обладал каким-то неотрывным вниманием, которое её забавляло, и, главное, он был совершенно не похож на этих студентов, военных, журналистов и просто мужчин, что вились у неё вокруг.

Лёха что-то ДЕЛАЛ. Иногда она даже чувствовала на нём запах моторного масла и бензина, когда он приходил прямо с аэродрома. Но больше всего её привлекала его острая потребность в ней. Перед ней был человек насколько открытый и жизнерадостный внешне, настолько же одинокий где-то глубоко внутри.

Надя дарила ему свою любовь, как ей казалось, ради его спасения.

Они были как гайка и болт — вместе идеально, поодиночке бесполезно. Им не нужно было много слов. Хотя иногда на Надю нападала болтливость, и тогда Лёха слушал вполуха, только изредка сосредоточиваясь и прося: ну-ка повтори ещё раз вот отсюда. Под утро, когда они снова закончили кувыркаться в постели, она села на пятки и спросила тихо и насмешливо:

— Предположительно, ты влюблён?

Лёха сел, обнял колени и задумчиво сказал:

— Предположительно… А ты?

Они посмотрели друг на друга. Её взгляд заскользил по его лицу и увидел, как мысли рябят его лоб, будто ветер воду, и Надя расхохоталась.

— Потом скажу, — отшутилась она.

Но так и не сказала.

Январь 1938 года. Аэродром Чкаловское, пригород Москвы.

Казалось бы, судьба сама вручала ей уникальный шанс. Симпатичный, весёлый, уже известный, с героической профессией и редким сочетанием ловкости с трезвым взглядом на жизнь. И главное — похоже, он действительно её любит. Просто идеальная партия, от которой, наверное, миллионы советских женщин выпрыгнули бы из трусов в ту же секунду, лишь бы ухватить такое счастье.

Она ехала к нему во Владивосток, и сердце разрывалось от волнений. И чем ближе становилась цель, тем сильнее терзала её мысль, и зачем она тогда отказала?

В душе зрело решение — сказать, что останется с ним навсегда, хоть в этом его Владивостоке, хоть у чёрта лысого!

Она готовилась к этой фразе, репетировала её в голове, представляла, как он посмотрит, как обнимет. Но встреча через стекло вагона выбила её из колеи. Это было в Новосибирске… или Иркутске? Сквозь морозное стекло вдруг всплыло его лицо — Хренов, в тельняшке и растянутых штанах, с недельной щетиной и следами явных возлияний.

Он что-то кричал, что-то показывал, и через секунду растворился, снова исчез, словно мираж.

Она за один день управилась со всеми своими командировочными делами и к шоку встречающих неожиданно для всех прыгнула обратно в поезд на Москву.

Он даже позвал ее в ЗАГС… Почему же она сказала ему «нет»? Она и сама не могла бы ответить на этот вопрос.

А эти полтора дня⁈

Может быть, она начала привыкать. Эти редкие встречи, когда мир рушится и сливается в одно дыхание, а потом — долгие дни, недели, месяцы ожидания. Нельзя всё время жить на таком надрыве. Как жить с таким человеком, если он всегда где-то там, по ту сторону окна?

Ветер сдувал рыжие пряди с лица, гул винтов бил в грудь, а мороз щипал щёки так, что слёзы тут же превращались в ледяные крупинки. Надя стояла прямо перед строем самолётов, будто вызов бросала самому небу. Лёха, уже в комбинезоне и с застёгнутым на горле шлемофоном, улыбнулся и шагнул к ней, пытаясь обнять.

Она подняла голову, и голос её прозвучал сквозь рев моторов так ясно, будто сами машины замерли, слушая.

— Лёшенька… я тебя очень люблю, — кричала она, сжав кулаки так, что побелели костяшки. — Но твои командировки, твои вечные войны и это твоё отсутствие… мои вечные нервы. Я больше так не могу. Ты очень хороший, даже замечательный. Но я не смогу жить в ожидании и страхе каждый раз, когда ты улетаешь.

Она подтянулась, чмокнула его в щеку и вдруг резко выдохнула, словно перерезала внутри себя последнюю нить.