Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

— Прощай, Лёшенька.

И, не дожидаясь ответа, развернулась и побежала прочь, оставив его стоять между войной и любовью, с лицом, на котором не помещались ни слова, ни чувства.

— Какая я всё-таки дура! Я же его люблю! — выло маленькое рыжее существо, размазывая сопли и слёзы по лицу, хватая морозный воздух рваными глотками и не понимая, зачем она сказала всё это. Сердце ломилось наружу, ноги дрожали, а в голове звенела одна-единственная мысль — остановись, вернись, прижмись к нему и скажи правду!

Она развернулась и что было сил рванулась обратно.

Выбежав из-за угла ангара, она увидела, как сверкающий на солнце самолёт, взметнув снежную пыль, оторвался от полосы и начал исчезать в голубом небе…

Глава 11

Говночист, заклинатель говна, нужен людям во все времена )))

Январь 1938 года. Чкаловское — Оренбург — Караганда — Урумчи.

Перелёт из Алма-Аты в Урумчи оказался совсем не тем лёгким перегоном, каким он казался на карте. Лёха сидел в кабине, вцепившись в штурвал и сквозь стекло фонаря смотрел на бесконечный поток гор, вытянувшихся под крыльями.

Сначала всё было красиво и страшно — заснеженные пики Тянь-Шаня, переливавшиеся на солнце холодным блеском, словно тысячи застывших кристаллов, и глубокие тени в ущельях, настолько тёмные, что казались провалами в иной мир.

Моторы рычали ровно, трёхлопастные винты резали разреженный воздух, и Лёха ощущал, как самолёт буквально карабкается вверх над гребнями. Воздух становился жёстче, холоднее, и несмотря на дохлый подогрев кабины, от металлических деталей шло буквально ледяное дыхание. Штурман, Александр Хватов, в передней кабине что-то чертил в планшете, время от времени наклоняясь к остеклению в носовой части.

Лёха снова глянул вниз и направо, на белые гребни, что тянулись до самого горизонта.

— Пять градусов вправо, — прозвучало в наушниках.

Лёха почти машинально начал подруливать, руки уверенно сжали штурвал, и вдруг его кольнуло — там же горы! Ещё немного вправо, и они полезут прямо в склоны.

— Штурман, Хватов! Ты там с ума не сошёл? Куда вправо то! — как можно спокойнее поинтересовался наш герой.

— А я вообще молчал. Это не я. — удивлённо отозвался слегка хрипящий голос Хватова в шлемофонах.

— А кто тогда говорил? — Лёха удивлённо замер, вцепившись в штурвал, и с недоумением уставился в приборы. — Барабашка на борту завёлся?

— Ну это я сказал, командир, — донёсся спокойный голос стрелка из хвоста.

Лёха ошарашенно снова глянул сквозь фонарь кабины, на каменные стены гор, что старательно подбирались всё ближе.

— Валентин, — он сделал паузу, чтобы не высказать всё, что думает, — Андреевич. А зачем вам вправо надо?

— Да солнце в глаза било, — спокойно пояснил стрелок-радист с расширенным техническим образованием. — А так было бы в самый раз.

В кабине бомбардировщика повисла короткая тишина. Лёха тяжело выдохнул, едва не ругаясь.

— Валентин. Бл**ть, Андреевич. Вы в следующий раз, — сказал он, давя смех и злость одновременно, — будьте любезны посмотреть сначала сквозь свой стеклянный шарик, где горы и где солнце.

— А то так можно и лишишься авиабилета «Москва — жопа мира — Урумчи», без комфорта, с пересадкой через Тянь-Шань, — высказался наш попаданец, забыв отщелкнуть тумблер СПУ.

Местный ал-инклюзив. В наборе холод в кабине, как в морозильнике, шум моторов, пробивающий уши, и турбулентность в подарок, чтоб не скучали.

Он усмехнулся самому себе. Ещё бы чай в термосе с печенькой — и совсем курорт.

Воздушные потоки легко дёрнули машину, и Лёха снова отработал штурвалом.

Ага, курорт… Только тут, если что, внизу не пляж, а камни, на которые тебя размажет, как масло по бутерброду.

Под крылом проплывали озёра, закованные в ледяные панцири, а за ними снова тянулись перевалы.

Сначала они шли вдоль белых гребней Тянь-Шаня. Потом пики начали редеть, снеговые вершины остались позади и сбоку, а впереди раскаталась бескрайняя Джунгарская равнина. Воздух словно стал мягче, потоки ровнее, мотор зазвучал спокойнее. На горизонте, в пыльной дымке, лежал Урумчи — город у подножия гор, словно застрявший между каменными зубьями и степным простором.

Лёха шумно выдохнул, выровнял машину и поймал себя на том, что улыбается. Пусть позади эта непонятная Надя, впереди Китай, война, чужая земля и неизвестно что ещё — но сейчас, когда крылья пересекли Тянь-Шань и вытащили их из каменной пасти гор, казалось, что возможно всё.

Январь 1938 года. Лётное поле транзитного аэродрома, окрестности города Урумчи.

Лёха прошёл вдоль полосы, глянул вниз — и сердце неприятно кольнуло. По самой середине, как назло, тащилась растянутая вереница людей. Завидев заходящие на посадку «СБшки», они метнулись к краю поосы, будто стадо, разогнанное пастухами. Лёха хмыкнул, взял штурвал на себя и, не рискуя, пошёл на второй круг.

Они спокойно коснулись колесами грунта, попрыгали по камням и зарулили на стоянку следуя командам флажками. Лёха вылез, вдохнул морозный, сухой воздух, и тут же боковым зрением заметил странную картину. В стороне от самолётов гнали группу людей — человек пятьдесят, не меньше. Одежда на них висела обрывками, халаты и какие-то короткие куртки были в грязи, сверкали чёрные от пыли пятки. Двое постарше и потолще размахивали бамбуковыми палками, подталкивая отстающих.

— Ты глянь, — штурман свистнул сквозь зубы, — прямо как овец гонят.

— Овцам-то лучше, — буркнул зампотех, сжимая кулаки. — Я бы этой палкой самого пастуха угостил.

— Остынь, — тихо сказал Лёха, хотя сам едва сдерживался. — Нам чётко сказали — не лезть в чужие порядки.

К самолёту подбежала пара китайцев. Один из них, оказался переводчиком, улыбался во весь рот и старательно выговаривал по-русски.

— Моя Ли Сян! Перевосик! Это Сунь Хуэйцай! Большой насяльника тут! Нася осень лада! Холосё! — выкрикнул он, распахивая руки, будто хотел обнять весь экипаж. — Туда хадить нада, кусить.

Лёха автоматически подал руки и ответил:

— Сам сунь!

Затем он ткнул пальцев в группу оборванцев и спросил:

— Ни Хао! Тюрьма? Разбойники?

Китаец заулыбался и произнес:

— Нет тюльма, дологой Сам Сунь! Нет, делевня тут, местный, камни с элодлом убилать.

— Чужие нравы, чужие порядки… Товарищ Сам Сунь! — заулыбался стрелок, косясь на палку в руках одного из надсмотрщиков. — Вот бы эту чужую палку ему в задницу засунуть.

— И провернуть! Да, товарищ Сам Сунь! — выдохнул штурман, поддержав новым псевдоним командира. — Не зря этого Кай Ши в Крокодиле пропесочивали!

— Сам Сунь! Ваша туда ходить! Кусить! Да-фай, да-фай! — Во время влез переводчик, видя странное настроение советских лётчиков.

Январь 1938 года. Аэродром Ланьчжоу, основная тыловая база советских «добровольцев».

Лётчики, как и женщины, слишком уж правильных не любят. Правильные удобны, надёжны, предсказуемы и потому смертельно скучны. А сердце всегда тянется к тем, кто не вписывается в рамки, к тем самым придуркам, что живут как дышат, без оглядки и без разрешения. Они то ли гениальны, то ли безумны, но каждый их шаг несёт в себе неповторимость и риск. С неправильными всегда интересно, они раздражают, выбивают из колеи, но именно это притягивает сильнее всего.

В них есть то, что у большинства запрятано глубоко и навсегда, способность сопротивляться любому диктату, ломать законы и плевать на мораль и этику. Мы тайком завидуем таким людям, потому что они позволяют себе то, чего нам никогда не позволят собственные страхи. Они будто играют с жизнью, могут выдать марш, могут загнать в тоску, а могут вдруг заставить танцевать весь зал. И от этого их непредсказуемость становится чем-то вроде глотка воздуха, резкого, холодного, но такого необходимого.