Тени зимы (СИ) - Волков Тим

— Алексей, в порядке? — сухо спросил доктор, видя, как тот начинает паниковать.

— Да… все нормально…

— Держись, ты можешь.

— Да… могу…

— Промокай. Здесь. Сильнее.

Глафира подала бинт, вату. Бледная как полотно, с огромными, полными слез глазами, она выглядела не лучше Гробовского. Но, надо отдать ей должное, исправно выполняла поручения — металась между столом и тумбочкой с инструментами, живо подавала стерильные бинты, меняла воду в тазу, подливала карболку. Руки ее тряслись, и она кусала губу до крови, чтобы не разрыдаться, не упасть в обморок. Вид крови, страданий Аглаи, этого ужасающего вторжения в живое тело — все это било по ней с чудовищной силой. Но она держалась.

«Тоже далеко пойдет», — подумал доктор, делая очередное рассечение тканей.

Операция конечно была кошмаром, танцем на лезвии бритвы без страховочной сетки. Ни надежной анестезии — лишь смоченная в эфире тряпка у носа Аглаи, ни электрокоагулятора, чтобы мгновенно прижигать сосуды. Каждую кровоточащую артериолу Иван Павлович брал в зажим, перевязывал кетгутом, который казался здесь доисторической роскошью. Кровь сочилась, подтекала, заливала рану, и Гробовский, стиснув зубы, промокал ее тампонами, которые мгновенно становились алыми и тяжелыми.

— Ретрактор. Шире. Не дай ей сомкнуться.

Иван Павлович углубился в разрез. Вот блеснула гладкая, перламутровая поверхность брюшины. Еще один точный разрез — и взору открылась темно-багровая, мощная стенка матки, пронизанная толстыми сосудами.

— Вижу, — выдохнул он, и в его голосе впервые прозвучало нечто, кроме холодной концентрации. — Плацента… не там. Частичная отслойка. Еще бы час… и внутреннее кровоизлияние. Прямое следствие преэклампсии.

Он посмотрел на Гробовского. Взгляд их встретился на мгновение.

В этот момент Глафира, подавая новый стерильный тампон, робко, почти шепотом, спросила:

— Иван Палыч… а что это… преэк-лампсия? Это от нервов?

Иван Павлович не отрывался от работы, его руки продолжали свое страшное дело, но он ответил, говоря тихо и быстро, как на лекции, чтобы заглушить собственный ужас и дать им всем точку опоры в этом хаосе.

— Нет, Глаша, не от нервов. Нервы лишь усугубляют. Это тайна, которую медицина еще не разгадала до конца. — Он ловко поймал зажимом кровоточащий сосуд. — Представь, что организм беременной… сходит с ума. Он начинает бороться с самой беременностью, с ребенком, как с чем-то чужеродным.

Глафира замерла с тазом в руках, широко раскрыв глаза.

— Сосуды по всему телу… спазмируются. Сжимаются. Отсюда — дичайшее давление, которое рвет их изнутри. — Он кивком показал на лицо Аглаи. — Отсюда отеки, потому что жидкость уходит в ткани. Почки перестают фильтровать — в моче белок, отравление организма начинается. А голова болит потому, что и сосуды в мозгу сжаты. Это как медленный яд.

Алексей Николаевич, слушая, сглотнул, глядя на жену с новым, леденящим пониманием.

— И… и что же делать? — прошептала Глафира.

— Единственное известное нам лекарство — это прекратить беременность. Убрать причину. — Иван Павлович сделал глубокий вдох, готовясь к следующему, самому ответственному этапу. — Иначе… иначе наступает эклампсия. Судороги, как при падучей. Мозг не выдерживает. Инсульт. Или сердце. Или почки отказывают полностью. Смерть. Или матери, или обоих.

В палате повисла тягостная тишина, нарушаемая лишь бульканьем крови в тазу. Теперь они понимали весь ужас азарта, в который они играли.

— Нам повезло, что уже почти срок.

— Повезло… — кивнула Глафира, но уверенности в ее голосе совсем не было.

— Маточный разрез, — голос Ивана Павловича снова стал жестким и безжалостным, отсекая лишние мысли. — Будет сильное кровотечение. Готовь тампоны, Глафира. Все, что есть. Алексей, держи ретрактор. Крепче.

Следующие движения были молниеносными и ювелирными. Скальпель рассек мышечный слой матки. И тут же из разреза хлынула темная, густая кровь, смешанная с околоплодными водами.

— Тампон! Держи! — крикнул Иван Павлович, и Гробовский, поборов рвотный спазм, вдавил в рану целый сверток марли. Кровь тут же пропитала ее, но напор ослаб. — Глафира! Помогай!

Руки Ивана Павловича исчезли в глубине раны. Он работал на ощупь, его лицо было искажено напряжением.

— Вот… — прошептал он. — Ловлю…

И он извлек его.

Маленькое, синевато-багровое, скользкое существо, обвитое белесой пуповиной. Оно было совершенно неподвижным и безмолвным. Тишина.

— А чего… — одними губами прошептал Гробовский. — Почему… молчит?

Иван Павлович быстро, почти грубо, отсосал слизь изо рта и носа ребенка резиновой грушей. Потом пережал и перерезал пуповину, перевязав ее тем же кетгутом. Затем положил младенца на стерильную простыню на соседнем столике и начал интенсивно растирать его спинку похолодевшими пальцами.

— Дыши, — бормотал он сквозь зубы. — Ну же, дыши, черт тебя дери, дыши!

Глафира замерла, прижав окровавленные руки к груди. Алексей Николаевич не дышал.

Тишина. Давящая, звенящая, бесконечная.

— Ну же! — рявкнул доктор.

И тогда раздался звук. Слабый, хриплый, похожий на писк брошенного котенка. Потом еще один. И вот он, яростный, требовательный, полный жизни крик новорожденного разорвал мертвую тишину палаты.

Иван Павлович замер на мгновение, его плечи бессильно дрогнули. Он закрыл глаза, и по его запачканному кровью и потом лбу скатилась капля.

— Мальчик, — он обернулся к Гробовскому, и его голос сорвался. — Алексей… У тебя сын!

Он взял ребенка, быстро завернул в теплую пеленку, которую подала Глафира, и протянул отцу.

Гробовский взял сына на руки. Его собственное тело вдруг затряслось в немом, судорожном рыдании. Он прижал к своей окровавленной груди этот маленький, теплый, неистово кричащий комок жизни. Крик ребенка, этот первозданный вопль ярости и торжества, был самым прекрасным звуком, который он когда-либо слышал. Глафира, не выдержав, разрыдалась, уткнувшись лицом в свой фартук.

Но триумф длился недолго.

— Алексей, — голос Ивана Павловича снова стал жестким и безжалостным. Он уже стоял над Аглаей, его руки снова были в ране. — Положи его. Теперь твоя жена. Глафира, успокойся и подай шовный материал. Самый толстый кетгут. Иглу-реверсо.

Ликующий ужас в глазах Гробовского сменился новым, леденящим страхом. Он бережно положил запеленутого, хныкающего сына в приготовленную корзину, накрыл ее чистой тканью и вернулся на свой пост. Самое сложное было впереди.

Теперь предстояло зашить матку. Слой за слоем. Каждый шов должен быть идеальным, иначе — кровотечение, некроз, сепсис. Иван Павлович работал медленнее теперь, с хирургической педантичностью. Его пальцы, уставшие и затекшие, продолжали творить чудо, сшивая разорванную плоть.

— Подай… еще один тампон… Промокай… — его голос стал сиплым — сказывалось волнение, которое так трудно было унять.

Гробовский и Глафира, забыв про усталость и отвращение, снова стали его руками и глазами. Они промокали кровь, подавали нити, держали края раны.

Наконец, последний шов на коже был наложен. Иван Павлович отступил от стола, снял перчатки, выбросил их в таз с окровавленной водой. Он был бледен, как смерть, его руки тряслись уже не скрываясь. Он подошел к умывальнику и, прислонившись лбом к прохладной стене, простоял так несколько секунд, тяжело дыша.

— Все, — он обернулся. — Сделал все, что мог. Теперь… все в руках Божьих и в ее организме. Сепсис… Перитонит… Будем бороться, чтобы не допустить этого.

Он посмотрел на зашитую рану Аглаи, на ее бледное, безжизненное лицо, на корзину, из которой доносилось тихое, недовольное квохтанье.

— Теперь будем ждать.

Потянулось время. Несколько часов превратились в настоящую пытку. Алексей Николаевич, не смыкая глаз, сидел у кровати, держа руку жены и посматривая на корзинку с ребенком. Иван Павлович, изможденный, дремал в углу на стуле, вздрагивая при каждом шорохе.