Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

Раннее утро двадцать третьего февраля встретило их не подарками и праздничным столом, а серым небом и холодным ветром над Наньчаном.

Накануне, двадцать второго числа, всей толпой — двадцать восемь машин — они перелетели сюда, на передовой аэродром под городом Наньчан, из Ханькоу. Честно говоря, эти китайские названия в какой-то момент стали плясать хороводы в Лёхиной голове, и он начал учить соответствующие им иероглифы, чтобы хоть как-то ориентироваться. И дело пошло.

Японцы тем временем перли вдоль Янцзы как наскипидаренные после взятия Нанкина, бывшей столицы Китая. Их истребители уже стали частыми гостями над Наньчаном, и каждый такой визит заканчивался боем.

Правда, пока японцы приходили с подвесными баками под фюзеляжем, и Кудымов с ТОФа, вечно находивший сравнения похлеще любого агитатора, хмыкнул и сказал, что их «Клоды» в таком виде смотрятся так, будто болтается здоровенная писька между ног.

Ветер гнал сырой туман прямо на аэродром, и от этой влаги пробирало до костей. Температура держалась чуть выше нуля, земля под ногами размокла, в лужах отражались мрачные силуэты СБ. Воздух был тяжёлый, пах керосином и влажной глиной. Лёха поднял воротник комбинезона, втянул голову в плечи и невольно подумал, что где-то там, в Союзе, сегодня будут речи, оркестры, музыка, симпатичные барышни в юбочках, а здесь — только вой моторов и сырость, залезающая под одежду.

Город ещё спал, укутанный туманом, а на аэродроме уже кипела работа.

Китайцы, словно трудолюбивые муравьи, выстроились в цепочку и молча передавали друг другу тяжёлые канистры, а старший этого муравейника, стоя на крыле, заливал бензин прямо в баки.

Февраль 1938 года. Аэродром около города Наньчан.

Ранним утром, когда диск солнца только-только показался над горизонтом, экипажи стояли не очень ровной цепочкой перед своими самолетами, по привычке организовав скорее толпу, чем правильный строй. Но сотня человек всё равно получалось внушительно, даже если в середине строя и зияли дыры, а в хвосте слышно было одно эхо.

Капитан Полынин, старательно топая унтами, промаршировал к Рычагову и, вскинув руки, отрапортовал, что советские лётчики готовы рвать японских милитаристов, как тузик грелку.

Так шёпотом звучал краткая интерпретация происходящих в начале строя событий в изложении Лёха, оказавшимся вместе со своими моряками в самом конце этого импровизированного митинга. Он не удержался и шепнул товарищам адаптированный перевод для «глухого сектора».

Павел Васильевич, глядя на замерших пилотов, выступил вперёд и начал речь. В начале строя она звучала уверенно и громко:

— … Товарищи лётчики!…наши сердца полны гордости… двадцатая годовщина Красной Армии… мы покажем… японцам… силу советского оружия… Огнём и отвагой мы сокрушим врага!

Но до самого конца строя, где расположилось морское звено, долетали только обрывки.

А в хвосте эта торжественная речь складывалась в нечто совсем иное. Моряки ухмылялись, слушая обрывками версию:

— … вари щи!…на дца полны гор… сти… цатая… щина… покажем поцам… гнём и вагой… рушим… рога.

— В общем, командир просил порвать поцам жопы на бри… на китайскую звезду, пополам в общем, — подытожил торжественное напутствие Лёха, кинув на намалёванные на бортах гоминьдановские звезды, сложив услышанное в окончательную «редакцию».

Строй дружно хмыкнул, а Рычагов, не подозревая о том, как звучала его речь на задворках, поднял руку и закончил торжественно:

— Вперёд, товарищи! За Родину! За Сталина!

Надо заметить, что наш герой по привычке попытался влезть со своим видением атаки. Но ему аккуратно и вежливо, без грубости, объяснили, что здесь не кружок самодеятельности, а важное задание. Идём строго за ведущим, держим строй, а бомбим — все разом, по команде и опять же по ведущему.

Полынин вышел к карте и коротко бросил:

— Первая девятка — со мной. Ведущие звеньев назначены, заместители определены. Вторую ведёт Прокофьев, третью — Клевцов. Хренов! Товарищ Сам Сунь! Ты со своими архаровцами замыкаешь строй.

— Есть, товарищ Пынь Фу! — Лёха не удержался назвать своего начальника по китайскому псевдониму.

Полынин наконец улыбнулся, сделал паузу, обвёл взглядом лица, проверяя, всё ли понятно.

— По подготовке. Машины осмотреть полностью, боезапас проверить лично. Бомбы подвешивать будем с последний момент под контролем техников. Заправка — до полного.

Карандаш снова ткнул в карту.

— Взлёт — по звеньям. Собираемся в районе над аэродромом на двух тысячах. Дальше набор до пяти с половиной. Да, без кислорода, придется терпеть. Держим строй.

Он чуть повысил голос.

— Над целью работаем девятками по ведущему. Заместители готовы в любой момент принять командование, если кто-то выбыл. Развороты синхронные. Атака разом. Отход на двух тысячах над проливом до Фучжоу на дозаправку.

Полынин отложил карандаш, выпрямился и уже спокойнее добавил:

— Вопросы? Завтра двадцатая годовщина Красной армии, и отмечать её будем там, где японцы нас меньше всего ждут.

— Куда-то мы однозначно попадем, — прокоментировал себе под нос наш товарищ под слегка неодобрительные взгляды товарищей.

Лёха кивнул, но привычка «подстелить соломку» осталась. Он, уже после собрания, подтолкнул штурмана Сашу Хватова и попросил сходить к Федоруку, флагманскому штурману группы, уточнить детали маршрута, ориентиры и запасные цели. А потом собрал своё небольшое звено и устроил импровизированные учения: разложил на полу карты, карандашом отметил курсы и высоты, и несколько раз прогнал возможные ситуации. Если ведущего потеряли, если поломки, если собьют, если… и ещё миллион вылезло всяких если…

— Лучше сто раз прогнать в казарме, чем один раз обосраться в воздухе, ЖПСов то тут нет.

— Командир! Не волнуйся ты так, никакие жопсы не случатся! Нормально прокладку сделаем! — внёс своё видение проблемы Жопсов штурман.

23 февраля 1938 года. Небо над базой авиации Мацуйяма императорского флота Японии, город Тайхоку (нынешний Тайбэй).

По сигналу ракеты двадцать восемь тяжело нагруженных бомбардировщиков один за другим рванулись с полосы и медленно, с гулом, начали карабкаться вверх. Воздух становился всё прозрачнее и суше, город под крыльями утонул в дымке. Наконец стрелка альтиметра застыла на пяти с половиной тысячах метров.

Лёха даже не сомневался — щёлкнул тумблером и дал команду экипажу в переговорное:

— Надеть кислород! Доложить.

Одной рукой он нацепил маску, подтянул ремешки и подогнал её по морде. Баллон радостно пшикнул ему в нос, запуская в ноздри холодную струю. Дышать стало легче, даже как будто веселее.

— С какой же, чёрт побери, высоты эта самая зона смерти начинается? — пробормотал Лёха, подтягивая маску по лицу. — Читал же про этих восходителей на Эверест. Вроде выше какой-то отметки организм сам себя жрать начинает, лишённый кислорода и возможности восстановиться. Тысяч семь или восемь… А на пяти с половиной вроде у них базовый лагерь был⁈ Вот, ни хрена не помню. — он фыркнул в маску и покачал головой.

Он искренне удивлялся этим вывертам советской бюрократической машины, ухитрившейся отправить самолёты в Китай без кислородного оборудования, словно здесь предстояло летать не на высотах, а опылять рисовые поля. Лёха стоял насмерть и добился, чтобы все три его машины были укомплектованы полностью. Вот правда, где и как потом заправлять баллоны — отдельный вопрос, но об этом он решил подумать уже после вылета.

А сейчас, когда строй шёл на пяти с половиной тысячах, у большинства пилотов группы сердца били учащённо, в ушах звенело, голова кружилась, веки тяжело тянули вниз. Клонит ко сну, тело ватное — первые признаки кислородного голодания. В такой обстановке нельзя было рассчитывать ни на дисциплину, ни на лозунги — только на собственную выносливость, закалку и упрямое желание дотянуть до цели.