Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

23 февраля 1938 года. Небо над Тайваньским проливом.

Дымящий самолёт впереди стал заметно сдавать, разрушая ровный строй. Пламени не было видно, но тёмный хвост дыма тянулся за ним, как верёвка отчаяния.

— Командир! У подранка левый мотор, похоже, встал! Идёт на одном! — раздался голос штурмана в шлемофоне.

Лёха, услышав, как всегда мысленно сплюнул. Да, СБ мог держаться на одном моторе, теряя скорость и чаще всего и высоту. И главное, если судьба не против, и если пилот за штурвалом не слабак. Это был тот самый случай, когда всё зависит от тысячи мелких причин.

Он невольно вспомнил, как накануне сел с карандашом и картой, просчитал всё на всякий случай. С пяти тысяч бомба летит вниз почти сорок секунд, пролетает около двух километров вперёд по курсу, и при всём старании штурмана рассеяние будет метров триста, а то и пятьсот по дальности, плюс метров двести бокового сноса. Вот где сомкнутый строй имеет смысл — ковровое бомбометание по ведущему, хотя бы какая-то гарантия попадания.

В обороне же пользы от него пока было куда как меньше. При наличии мощных турелей и пушек это имело бы смысл, но ШКАС, при всём Лёхином уважении, оставался слишком лёгким аргументом.

Его испанский опыт буквально кричал в уши, что пока у противника нет подавляющего преимущества в скорости и пока они ходят с парой мелких пулемётов, нужно маневрировать, уходить из прицела, сбивать атаки и открывать нападающих под очереди хвостовых стрелков.

Лёха посмотрел на приближающийся отстающий борт основной группы и нажал тангенту.

— Валентин, передай по рации нашим — одиннадцатому и тринадцатому — пусть выравнивают скорость и становятся слева и справа от отстающего. Тридцать шестой это, вроде самолёт Клевцова. Я замыкающим пойду и чуть отстану, оставлю себе место для манёвра.

Внимательный читатель может решить, что у Лёхиного самолёта должен красоваться бортовой номер двенадцать, и окажется в корне неправ. На борту белой краской гордо сияли цифры двадцать три. Ему, в отличие от основной группы, позволили выбрать любые, и когда Рычагов удивлённо поинтересовался, почему именно так, Лёха, не моргнув глазом, выдал ответ в духе Никулина из «Операции Ы»:

— Чтобы никто не догадался! — хотя на деле он просто спросил у командиров звена, какие номера те хотят.

На такую аргументацию у Павла Васильевича вопросов не нашлось.

Хренов слегка потянул штурвал, глядя, как вся его тройка самолётов вытягивается в нестройный ромб.

— Валентин! Я отстану чуть и крутану пару виражей, посмотри, преследователей не видно? — Лёха дал крен влево, чтобы стрелку было видно вниз.

Через некоторое время, когда самолёт снова лёг в горизонтальный полёт, в шлемофоне раздался голос стрелка:

— Командир, ниже и пока далеко вижу пару точек. Идут в набор.

Чёрт! Лёха выругался сквозь зубы так, что даже в маске это прозвучало неприлично. Самое время дать газ, перевести машину в пологое снижение и на облегчённом после сброса бомб самолёте просто уйти от этих японских преследователей. Но дымящий борт терял скорость.

Лёхе вспомнилась «гонка эстонских гончих», когда они с Николаевым также драпали от итальянских «Фиатов» и также через пролив.

23 февраля 1938 года. Небо над Тайваньским проливом.

С самого взлёта «Клод» вёл себя послушно и охотно разгонялся. Машина легко набирала высоту и буквально тянулась вперёд, словно ей самой хотелось поскорее вырваться на простор. Акамацу прекрасно знал, как тяжелеет управление, когда под фюзеляжем висит подвесной бак. Любой набор высоты даётся труднее, скорость прибавляется неохотно, а при крене весь самолёт начинает противно дрожать и вибрировать.

Теперь же ничего подобного не было. На виражах самолёт отзывался мгновенно, на газ — тоже. Акамацу даже усмехнулся — да, бака нет, и значит топлива хватит до той стороны пролива и буквально сразу же надо лететь обратно, но зато истребитель обрёл свою настоящую душу.

Он дал полный газ — стрелка тахометра дрожала у красной черты, зато скорость уверенно росла. Секунда за секундой бомбардировщики, ещё недавно маячившие далеко у самого горизонта, становились ближе. За полчаса погони он заметно сократил дистанцию.

Он почти чувствовал, как дрожит от нетерпения каждая деталь его самолета. В кабине становилось душно, шлемофон давил на виски, ремни врезались в плечи, но Акамацу этого не замечал. Внизу синела полоса воды, рваные облака тянулись к горизонту, а впереди уже стали ясно видны силуэты тяжёлых СБ.

Акамацу чуть подался вперёд, крепче ухватился за ручку и хрипло засмеялся.

— Опять ты, пьяная морда… — сказал он себе вслух, будто слышал рядом чужой голос. — Проспал подъём, едва не проспал такую охоту!

— Замолчи! — язвительно ответил второй голос в его голове. — Если бы не я, ты бы вообще не поднялся. Кто держит «Клода» на курсе, пока у тебя дрожат руки? Я!

Он прошёл уже три четверти пролива и сам удивился — пролетело около сорока минут. Бомбардировщики теперь висели перед глазами огромными тушами, до них оставалось метров триста. За это время они снизились до полутора километров.

— Вот они, — протянул первый голос, пьяный и тягучий. — Большие, как коровы на поле. Догонишь — и всё равно упустишь.

— Замолчи, скотина, — зло выдохнул другой. — Я их достану. Русские железные коробки не уйдут.

Акамацу заметил, что его единственный последователь безнадёжно отстал почти на километр. В небе он остался один против четырёх русских машин.

— Ну вот и проверим, — хохотнул внутренний насмешник. — Чего ты стоишь трезвым.

Акамацу выдохнул, отжал штурвал и пошёл вниз, в слепую зону «СБ». Самолёт охотно отозвался, мотор рычал, винт бешено рубил в воздух, и азарт снова заглушил похмельную тяжесть.

Он прибрал газ, чтобы не выскочить вперёд слишком резко, и взял чуть выше, выходя на позицию. В прицеле уже маячила широкая тушка бомбардировщика, серебрящаяся на фоне неба. Ещё секунда — и зажав гашетку, Садаки Акамацу метров с двухсот открыл огонь, стараясь загнать силуэт русского под трассеры обоих его пулемётов.

Но тут все три замыкающие строй «СБ» озарились вспышками, огненные трассы потянулись в его сторону, грозя разнести его машину на атомы.

Очереди полоснули мимо. Точности хвостовым стрелкам не хватило. Акамацу резко завалил ручку влево и потянул её на себя, уходя чуть вверх и в сторону.

— Чёрт, слишком рано! — выругался он, но в душе закипело радостное бешенство. — Так даже лучше. Теперь это будет настоящий бой.

23 февраля 1938 года. Небо над Тайваньским проливом.

Дымящаяся тридцатьшестёрка тряслась от перегрузки и вибрации, но теряя высоту упорно тянула к берегу на одном моторе. Морское звено казалось пытается крыльями поддержать раненого собрата, держало строй вокруг подбитой машины. В наушниках вдруг раздался сиплый голос стрелка, срывающийся от напряжения:

— Командир! Он вниз ушёл! Лезу в нижнюю установку, попробую его через этот чёртов телескоп достать!

Лёха мгновенно сжал тангенту, глядя на мелькнувшее в зеркале серое пятно истребителя. Голос его прозвучал коротко и резко, будто выстрел:

— Валентин! Одиннадцатому и тринадцатому! Пусть тоже глядят в оба! Огонь по твоей команде!

— Есть! — задушенно отозвался стрелок и буквально через несколько секунд — Есть! Вижу!.. Огонь!

Вдруг мимо Лёхиного самолета мелькнула пара огненных плетей трассеров в очень неприятной близости и тут же мелкая дробь простучала по фюзеляжу и левому крылу, вызывая вибрацию. Что-то резко и больно кольнуло Лёху в ногу. Он инстинктивно дернулся, качнув самолет.

— Суко! А баки то у меня непротектированные! Пара дырок и привет семье! — истошно забилась в мозгу мысль.

Три советских самолёта почти одновременно выплюнули очереди в ответ. Красные черточки прошли совсем рядом с серебристой тушкой «Клода», на миг озарив его блеском, и всё же ушли мимо.