Лекарь Империи 9 - Александр Лиманский

Как хирургическая бригада перед операцией на открытом сердце.

Они понимали важность момента. Это не просто введение лекарства.

Это либо прорыв в медицине, либо убийство ребенка во имя науки.

И каждый из них сейчас становился моим соучастником. Героем или преступником — зависело от результата.

Кашин стоял у мониторов, внешне абсолютно спокойный. Левое веко едва заметно подергивается — признак запредельного стресса.

Хороший лекарь. Опытный, хладнокровный реаниматолог. Спас сотни жизней. И сейчас боится как интерн на своем первом дежурстве. Потому что это была неизведанная территория.

— Илья Григорьевич, — Кашин кивнул мне. Голос ровный, профессиональный, ни единой дрожащей нотки. — Состояние стабильно критическое. Держится исключительно на препаратах и аппаратной поддержке.

Я подошел к кровати.

Мишка. Шесть лет. Он должен был сейчас бегать во дворе, играть в войнушку, собирать конструктор. Вместо этого — он лежал, подключенный к дюжине аппаратов, больше похожий на подопытного киборга, чем на ребенка.

Маленький. Какой же он маленький. Болезнь иссушила его, превратила в маленького, хрупкого птенца, выпавшего из гнезда.

Мониторы над кроватью рисовали картину медицинского апокалипсиса:

ЧСС: 165 уд/мин (норма 70–110)

АД: 75/40 мм. рт. ст (поддерживается лошадиными дозами вазопрессоров)

Сатурация: 84 % (на 100 % кислороде — его легкие почти не работали)

Температура: 39,2 °C (и она продолжала расти, несмотря на жаропонижающие)

Цифры смерти.

Каждый из этих параметров кричал: «Этот организм умирает!»

Его сердце колотилось как загнанное, в отчаянной попытке компенсировать падающее давление. Давление держалось только на допамине и норадреналине — без них оно рухнуло бы за считанные минуты.

Легкие превратились в забитые кровью мешки — аппарат ЭКМО делал за них всю работу. Температура — верный признак массивного, неконтролируемого воспаления, цитокинового шторма. Его собственный организм пожирал сам себя в попытке убить вирус.

Я активировал Сонар. Мне нужно было увидеть истинную картину, а не ее бледное отражение на экране монитора. Вирус… Он был везде. Превращал живую, теплую ткань в свою холодную, кристаллическую колонию.

Картина была хуже, чем я ожидал. Гораздо хуже.

Мониторы врали. Они показывали медленное, постепенное угасание. А я видел агонию. Стремительную и необратимую. У нас не было десяти часов. У нас не было и пяти. Если мы не введем антидот прямо сейчас, Мишка умрет в течение часа.

Я встретился взглядом с Кашиным.

— Готовьтесь. Мы начинаем.

* * *

Операционная Владимирской областной больницы.

Телефон в кармане халата теперь весил как камень.

Шаповалов машинально сунул его поглубже, но чувствовал его каждой клеткой тела. Прямоугольник пластика и металла, который через час, два или три принесет либо спасение, либо конец света.

Не думать. Не представлять, как сейчас Разумовский входит в палату к Мишке. Как готовит шприц. Как набирает в него прозрачную — или мутную? или светящуюся? — жидкость. Как ищет вену на тоненькой, почти кукольной ручке его сына. Вены у Мишки плохие, как у Лены. Тонкие, глубокие, вечно прячутся. Сколько раз медсестры мучились, ставя ему капельницу. Мишка терпел, только нижнюю губу кусал до крови. «Я же будущий лекарь, папа. Должен привыкать».

— Готовим операционную! — рявкнул он, отгоняя мысли. — Женщину первой! Острый холецистит, возможен разрыв!

Работать. Руки должны работать. Мозг должен думать о хирургии, о разрезах и швах, а не о том, как сейчас в ста километрах отсюда в организм его сына вливается смертельно опасный коктейль из шести препаратов и магической субстанции. Как его клетки — каждая из миллиардов — реагируют на это вторжение. Принимают лекарство или отторгают его. Исцеляются или умирают.

Медсестры засуетились. Они уже знали его привычки, его предпочтения, даже настроение умели читать по выражению лица. Сейчас на его лице было написано: «Не задавать вопросов, не лезть, делать свою работу».

Мыть руки. Ритуал, который он выполнял тысячи раз. Вода течет, смывает грязь, кровь, микробы. Но не смывает страх. Мыло пенится, пахнет антисептиком и химией. Жесткая щетка скребет кожу под ногтями, оставляя ее красной и раздраженной. Десять минут. Стандартный протокол. Десять минут, пока его сын, возможно, умирает.

Он намылил руки в пятый раз. Вода была слишком горячей, почти кипяток. Боль помогала сосредоточиться.

Когда Мишка был маленьким — год или полтора — он боялся мыть руки. Вода казалась ему живой, опасной. Плакал каждый раз. Он тогда придумал игру: «Смотри, водичка добрая! Она моет твои ручки, чтобы все плохие микробы убежали!» И Мишка смеялся, плескался, брызгался на него. Теперь микробы были внутри него. И никакая вода их не смоет.

— Лекарь Шаповалов? — молоденькая медсестра держала перед ним стерильный халат. — Вы готовы?

Нет. Я не готов оперировать. Я не готов жить в мире, где мой сын может умереть. Я не готов стать отцом мертвого ребенка. Но я должен.

— Готов.

Халат накинут на плечи как броня. Перчатки натянулись как вторая кожа. Маска закрыла лицо, оставив только глаза. Глаза лекаря, а не отца.

Трансформация. Игорь-отец остался в коридоре, раздираемый болью и страхом. Лекарь Шаповалов вошел в операционную. Холодный, точный, профессиональный. Машина для спасения жизней.

Операционная встретила его привычным, успокаивающим порядком. Пациентка на столе — та самая женщина с холециститом. Уже под наркозом, интубирована. Ее живот обработан йодом и блестит в свете ламп, как медный таз. Анестезиолог кивнул — показатели стабильные, можно начинать.

— Скальпель.

Холодная сталь легла в руку как старый, верный друг. Вес привычный, баланс идеальный. Это был его личный скальпель, которым он работал уже пятнадцать лет. Подарок Лены на защиту докторской.

«Теперь ты настоящий хирург», — сказала она тогда, вручая ему бархатную коробочку. Внутри — набор немецких инструментов. Он стоил как ее трехмесячная зарплата. «Откуда деньги?» — спросил он. «Копила», — улыбнулась она. Только потом он узнал, что она продала бабушкины серьги. Единственную семейную драгоценность.

Разрез. По Кохеру — от мечевидного отростка вниз и вправо. Кожа послушно расступилась под острым лезвием, как театральный занавес.

Сколько времени прошло? Пять минут? Десять? Антидот уже в крови Мишки? Циркулирует по его маленьким венам, достигает органов? Его сердце качает эту отравленную — или целебную? — кровь к мозгу, печени, почкам?

— Коагулятор. Кровит справа.

Знакомый запах паленого мяса. Электрокоагуляция останавливает кровотечение, запечатывая мелкие сосуды. Легкий дымок поднимается от раны, вытяжка над столом тут же всасывает его с тихим гулом.

— Расширитель. Аспиратор. Вижу желчный.

Орган предстал перед ним во всем своем воспаленном великолепии. Раздутый как шарик, багровый, с уродливыми зелеными пятнами гноя на поверхности.

Еще час-два, и он бы лопнул. Перитонит, сепсис, смерть.

Как легкие Мишки. Отек, жидкость, невозможность дышать. Но его легкие не вырежешь и не заменишь. Их можно только