Лекарь Империи 9 - Александр Лиманский

— Мы не знаем, как детский организм отреагирует на смесь шести сильнодействующих препаратов плюс магический катализатор.

— Магический катализатор? — выдавил Шаповалов.

— «Слезы феникса». Концентрированная жизненная энергия.

Магия. Мы дошли до магии.

«Мишка всегда спрашивал: „Папа, а фениксы правда есть?“ Я отвечал: „В сказках есть, солнышко“. Теперь сказка станет реальностью. Или кошмаром».

— Жена? — спросил Шаповалов.

Лена. Моя Лена. Что она думает обо всем этом?

— Против. Категорически, — голос Разумовского на том конце провода был тихим, полным сочувствия. — Она… она пытается взять себя в руки, но это сложно. Она требует консилиум, протоколы доклинических испытаний, данные по токсикологии… Она говорит как лекарь, Игорь Степанович. И как лекарь, она не может одобрить применение на своем ребенке непроверенного препарата с неизвестными побочными эффектами.

Именно поэтому она против. Не потому что не понимает. А потому что ПОНИМАЕТ слишком хорошо. Она знает статистику первых фаз клинических испытаний. Знает, сколько «прорывных» препаратов, блестяще показавших себя на крысах, убивали пациентов на первой же инъекции.

— Игорь Степанович, — голос Разумовского стал еще мягче. — Решение за вами. Как отцом. Как законным представителем.

Как отцом. Не как лекарем.

Разумовский понимает — сейчас в нем борются две ипостаси. Лекарь говорит: «Рискованно, непроверено, может убить». Отец кричит: «Попробуй все! Любой шанс! Пусть один из ста, из тысячи!»

— Но я должен предупредить, — продолжал Разумовский. — Если мы не введем антидот сейчас, пока организм еще борется, потом может быть уже поздно.

Окно возможностей.

В медицине всегда есть это проклятое окно — короткий, ускользающий момент, когда вмешательство еще может помочь. Упустишь его — и дверь захлопнется навсегда.

Шаповалов закрыл глаза.

Вокруг него кипел ад. Стоны пациентов — женщина с холециститом тихо всхлипывала от боли. Крики медсестер — «Лекарь, нужна помощь в третьей палате!» Топот ног — санитары бежали с очередной каталкой, на которой лежал кто-то, накрытый простыней с головой. Звон металла — кто-то уронил лоток с инструментами.

Это реальность. Это мой мир последние двое суток. Ад, где я бог и дьявол одновременно.

А в голове…

«Папа, смотри, я нарисовал дракона!»

«Мишке четыре года. Он бежит ко мне, размахивая помятым листком бумаги. На листке — какие-то каракули. Большой круг с палками. „Это дракон?“ — спрашиваю я. „Да! Он добрый! Он защищает принцессу!“ И я вижу. Я действительно вижу дракона в этих каракулях. Потому что мой сын видит».

«Папа, почему небо голубое?»

«Папа, когда я вырасту, я буду как ты! Я буду лечить людей!»

«Папа, я тебя люблю!»

'Каждый вечер. Каждое утро. Когда я ухожу на работу — он бежит, обнимает мои ноги, потому что выше не достает.

Когда прихожу — прыгает на руки, обвивает шею своими тонкими ручонками. Шепчет в ухо: «Папа, я тебя люблю больше всех на свете!»

И я отвечаю: «И я тебя, солнышко. До неба и обратно»."

Боль отца разрывала грудь. Физическая, острая боль, как при инфаркте. Хотелось выть, рвать на себе волосы, бить кулаками эту обшарпанную стену.

МОЙ СЫН УМИРАЕТ!

Разум врача был холоден как лед. Статистика. Вероятности. Десять часов агонии — это стопроцентная смерть. Экспериментальный препарат — это пятидесятипроцентная смерть.

Математика была простой и жестокой. Пятьдесят процентов — это бесконечно больше, чем ноль.

А сердце… сердце просто разрывалось на части. Он открыл глаза. Разумовский тоже лекарь. И он тоже дал клятву. «Не навреди» — первая, главная заповедь. Он не стал бы предлагать этот антидот, если бы сам не верил в него до последнего. Если кто и может спасти Мишку сейчас — это Разумовский.

— Вводи, — глухо сказал он.

Одно слово. Пять букв. Два слога. Приговор или помилование.

Глава 9

* * *

Операционная Владимирской областной больницы.

«Я только что подписал либо смертный приговор своему сыну, либо индульгенцию. Я либо отец-герой, который рискнул всем ради призрачного шанса. Либо отец-убийца, который отдал своего единственного ребенка на заклание науке».

— Вы уверены? — в голосе Разумовского на том конце провода звучало глубокое сочувствие.

«Он понимает. Понимает, что я сейчас чувствую».

— Разумовский, — Шаповалов говорил медленно, взвешивая каждое слово, вкладывая в него всю свою боль и всю свою надежду. — Я тебе доверяю.

Доверие. Самое ценное, что может дать один лекарь другому. Не просто «я верю в ваш профессионализм». А «я вверяю вам самое дорогое, что у меня есть — жизнь моего ребенка».

— Полностью. Абсолютно. Ты спас моего сына трижды. Спаси и в четвертый. Вводи лекарство.

— Игорь Степанович…

— Это приказ отца, — отрезал Шаповалов. Закон был на его стороне. Он — законный представитель. Он принимает решения о лечении. Даже если мать против. Особенно если мать в истерике и не может мыслить рационально.

— И просьба коллеги, — добавил он, и его голос смягчился.

Коллега просит коллегу. Лекарь просит лекаря. Делай то, что считаешь правильным. Используй свои знания, свой опыт, свою интуицию. Спаси, если можешь. Если не можешь — хотя бы попытайся.

— Понял. Введу немедленно. Буду держать вас в курсе.

— Разумовский… — Шаповалов замялся. Как сказать? Как выразить словами весь тот ужас, что разрывал его на части? — Если… если что-то пойдет не так…

«Если он умрет. Если антидот убьет его. Если вместо спасения будет агония».

— Все будет хорошо, — твердо сказал Разумовский. — Я не дам ему умереть.

Обещание. Лекарь — лекарю. Это сильнее любой клятвы. «Мы знаем цену обещаний. Знаем, как тяжело их сдержать. И все равно даем. Потому что иначе — никак».

— Спасибо.

Шаповалов отключился.

Все. Решение принято. Кости брошены. Рубикон перейден. Остается только ждать.

И работать. Потому что здесь триста человек, которым тоже нужна помощь.

Которые тоже чьи-то дети.

Он повернулся к каталке, на которой лежал молодой парень с проломленным черепом. Отодвинул свою личную трагедию на второй план, чтобы выполнить свой долг.

* * *

Центральная Муромская больница

Дверь в палату открылась беззвучно.

Петли были смазаны до идеального состояния — одно из негласных требований реанимации, где каждый лишний звук, каждый скрип или лязг может стать последней каплей для умирающего организма.

Но сейчас эта тишина давила сильнее любого грохота.

В руках у меня двадцать миллилитров неизвестности. Светящаяся жидкость в шприце — либо эликсир жизни, либо самый изощренный яд, когда-либо созданный человеком.

И я сейчас введу это шестилетнему ребенку.

Я вошел первым.

За мной, как тени, скользнули Кобрук и Серебряный.

Палата встретила нас организованным хаосом. У кровати Мишки — Кашин и три медсестры. Все в полной боевой готовности: стерильные халаты, двойные перчатки, маски, защитные экраны