Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

— Верткий, зараза! — выдохнул стрелок, — Ушёл вправо в вираж, снова заходит, теперь уже сверху!

Его голос сорвался, хриплый от злости:

— Командир! Я наверх лезу! Из нижней его не достать, крутится, как бес на сковородке!

Серебристый «Клод» в это время резал воздух под ними, уходя в вираж, снова тянул нос вверх, пытаясь вынырнуть прямо в мёртвую зону за хвостами бомбардировщиков. Лёха прикусил губу от боли, краем глаза контролируя строй и сбоку дымящий СБ Клевцова.

Он рявкнул в переговорное, даже сам удивившись, сколько злости и напряжения было в его тоне:

— Я сейчас в вираж уйду резко, в левый, дай команду, как залезешь и будешь готов!

Стрелок отозвался коротким «Есть!», и через мгновение Лёха услышал, как защёлкали крепления пулемета.

— Готов! Крути! — шлемофон взорвался, заорав прямо в Лёхин мозг.

Лёха резко дал ногу, помог штурвалом и, сбросив тягу на левом движке, завалил борт в крутой левый вираж. Машину ощутимо качнуло, но зато стрелку открылся простор — японский истребитель, наседавший сзади, словно сам вывалился прямо в прицел.

И тут же сзади истошно зашёлся ШКАС. Автоматическая дробь застучала по фюзеляжу, выплёвывая изрядное количество мелких, но злых пуль каждую секунду. Валентин Андреевич, тридцатипятилетний мужик с квадратными плечами и усталыми глазами, бывший зампотех разведывательной эскадрильи, которого начальство пристроило в эту командировку подальше от зорких глаз чекистов, не упустил момента.

— Эх, крупняк бы сюда! — в который раз зло мысленно сплюнул Лёха, чувствуя, как через парашют и штурвал самолёта стрельба хвостовой точки отдаётся вибрацией и болью в ноге.

Очередь ушла вниз и влево, и, судя по тому, как наседавший японец дёрнулся и стал заваливаться на крыло, разворачиваясь, всё же зацепила цель. В наушниках шлемофона, сквозь визг моторов и треск помех, прорезался разухабистый, ревущий голос крупного стрелка-радиста:

— И летели нах**й самураи, под напором стали и огня!..

Голос гремел так, будто это была не кабина бомбардировщика, а оперная сцена в Большом театре. Видимо, Андреич не отщёлкнул вовремя тумблер, и теперь весь экипаж наслаждался адаптированной версией песни. Лёха усмехнулся, держа машину в виражах, и подумал, что вот так — с матюгом и песней — и есть настоящая сила, умение ржать и петь, когда вокруг рвётся ад.

Честно говоря, саму песню Лёха толком не помнил. Ну как — помнил он один куплет, и то явно не в оригинальном варианте:

На границе тучи ходят хмуро,

Край суровый тишиной объят,

В сорока вёрстах от Хиросимы

Часовые Родины стоят!

Тут нашего героя взяло сомнение: Израиль он помнил, появился уже после войны, а значит никакого Тель-Авива в помине ещё не было. Не сомневаясь, он переиначил местонахождение красноармейцев в честь приснопамятного ему танкера «Хиросима». А дальше исполнил даже не куплет, а всего-то половинку:

И летели нах**й самураи,

получив по заднице пинка…

И тут наш герой был огорошен вопросом, кто автор песни и не сам ли он её придумал. Оказывается, не было ещё «Трёх танкистов», что, в общем-то, и не удивительно, так как не было ещё и Халхин-Гола.

Слова народные, музыка классическая, ухмыльнулся он и ушёл в несознанку.

«Надо будет товарищу Сталину написать про Халхин-Гол и про двадцать второе июня… Вернусь — напишу обязательно», — решил наш герой.

— Командир! Влево двадцать, если мы хотим найти это поле в Фучжоу! — прорезался голос штурмана.

Глава 14

Вдоль и поперек

Конец февраля 1938 года. Военный госпиталь Ханькоу.

Лёха лежал, хотя правильнее было бы сказать — валялся, на узкой железной койке госпиталя в Ханькоу. Он никак не мог поверить, что его сюда запихнули почти силой. Обычно на нём всё заживало, как на собаке — пару дней поболит, и можно снова в кабину. А тут рана неожиданно начала гноиться, и товарищи, не слушая его протестов, буквально затолкали его в военный госпиталь.

— Товарищи «зелёные человечки»! Безобразие творится в вверенном вам пространстве! — возопил Лёха, задрав голову к небу, словно именно там сидела канцелярия космических дежурных по Вселенной.

И вот сейчас он валялся на кровати и с интересом рассматривал сидящую у изголовья гостью…

А буквально несколькими днями ранее он…

23 февраля 1938 года. Посадочная полоса в окрестностях Фучжоу.

На аэродром дозаправки под Фучжоу, вопреки всем опасениям и вечному брюзжанию Хватова, они вышли точно. Лёха, крутанув головой и прищурившись, снова поразился. Как эти труженики секундомера и линейки умудряются попадать в нужное место без всяких там жэ-пи-эсов? У него в памяти оставался полёт на «Энвое» в Сантандер без штурмана. Чуть боковой ветер снесёт, чуть курс не так возьмёшь — и ищи потом этот клочок земли по всей провинции. А они, черти, как-то умудрялись.

После посадки он не удержался и спросил у Саши Хватова:

— Сань, как вы, навигаторы, это делаете?

Штурман запихивал карту обратно в планшет. Он улыбнулся и пожал плечами.

— Да чего тут-то, всего двести пятьдесят километров. Ну смотри. При одном проценте ветрового сноса всего-то километр на сотню пройденных.

— Нам Федорук сказал. Курс триста, сорок минут, и прямо вдалеке горы увидите. Их три. Цельтесь в ту, что в центре, которая как зуб гнилой выглядит. Летите прямо на неё. — Хватов хмыкнул. — Как станет очко жмякать, сразу влево под девяносто. И вот вам аэродром. Опыт не пропьешь, командир!

— Пипе-е-ец! — Лёха только и сумел запустить в оборот новое слово.

Аэродромом это китайское творение назвать можно было только с изрядной натяжкой. Узкая полоска утоптанной земли с одной стороны упиралась в крутой склон, а с другой тонула в вязком болоте. Куда ни глянь — или трясина, или камни. По бокам полосы уже торчали хвосты и крылья советских самолётов.

Лёха вытер мокрые ладони о комбинезон и выдохнул с облегчением. Они сели и все живы.

Он в очередной раз поразился организованной суете вокруг самолётов. Китайцы напоминали ему трудолюбивых муравьёв с канистрами в руках. Ни грузовиков, ни бензовозов, никакой автоматизации. Только тяжёлый ручной труд сотен людей. И самое удивительное, что они умудрялись искренне улыбаться и на ходу бросать:

— Ло-сы жэн, сэ-сэ! — Спасибо, русский!

Самолёт Клевцова замер в самом конце полосы, словно упёрся в землю и окончательно отказался двигаться дальше. Машину облепили техники. Левый мотор уже стоял с распахнутыми створками капота, и изнутри торчали масляные задницы в замасленных комбинезонах. Сквозь клубы пара и запах бензина пробивались голоса — команды, ругань, спорные выкрики. Чуть в стороне виднелось начальство. Полынин, Рытов, несколько лётчиков и сам Клевцов сгрудились у мотора. Они оживлённо что-то обсуждали, то размахивая руками, то указывая пальцами на узлы двигателя. Лёха приковылял ближе, стараясь понять, что за суматоха собралась вокруг самолёта.

— Что у тебя случилось? — окликнул он Клевцова.

Лётчики выглядели так себе. Казалось, будто их только что вытащили из холодной воды. Лица побледнели до серого, губы посинели, глаза налились красными прожилками. Движения у многих были заторможенными, а дыхание — тяжёлым и неровным.

«Да, прошла зима, настало лето, спасибо партии за это. Суки интендантские, сэкономили на кислороде», — с привычной злостью отметил про себя Лёха.

Клевцов обернулся и проговорил глухо, с трудом сохраняя ровный голос:

— Левый мотор встал. Еле через пролив перетянул. Спасибо вам. Прямо крыльями поддержали.

Лёха махнул рукой, будто отмахиваясь от лишних слов:

— Ерунда.

По приземлении Лёха заметил на штанине тёмное пятно, расползающееся по ткани комбинезона. Он глянул внимательнее — кровь. Ему показалось, что сильно не хлещет, так, промочило чуть ткань, скорее всего царапина. Лезть грязными пальцами внутрь он не стал. Решил потерпеть до Ханькоу, а там уже отдаться в руки советских эскулапов, пусть разбираются.