Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей
Лёха совершенно автоматически влепил ей шикарную «безешку». Он, в общем-то, не хотел заводить с ней шашней и стебался исключительно из любви к искусству, ну или в силу весёлости характера. Но тут рефлексы сработали быстрее его сознания, и шаловливый рот соединился с податливыми губами дворянки.
Мадемуазель замерла на секунду, затем пискнула, дёрнулась, вырвалась из захвата и, раскрасневшись до самых ушей, рванула прочь из палаты.
И буквально сразу ввалился в комнату Павел Рычагов. Он огляделся, заметил хлопающую дверь и раскрасневшегося Лёху на койке.
— О! Лёха! — протянул он с улыбкой. — Что это от тебя барышни с пунцовыми щеками вылетают? Успел за задницу ухватить, орёл!
— Если бы… — грустно ответил наш попаданец.
Конец февраля 1938 года. Окраины города Ханькоу.
Маша выскочила из госпиталя и, не разбирая дороги, понеслась сквозь людскую толчею к своей халупе на окраине Ханькоу. В груди всё клокотало, будто сердце распухло и стало мешать дышать. Она ненавидела всё вокруг, но сильнее всего — саму себя.
В памяти одна за другой мелькали картины прошлого. Фото отца, погибшего ещё в империалистическую, мать, оставшаяся вдовой без средств, их скитания всё дальше на восток, бегство от большевистских толп, пока наконец не оказались в Харбине. Там мать ухитрилась устроиться переводчицей, и эта работа стала для них спасением. Маша тогда была девчонкой, смутно помнящей снежную Россию, а больше всего запомнились ей тесные дворы Харбина, где она играла с китайскими детьми, и русская школа, куда её пристроили учиться. Она уже и сама не знала, какой язык для неё роднее.
Мать же без конца твердила: «Мы дворяне. У нас есть честь. Мы должны держаться достойно». А Маша слушала и злилась, потому что в её детских ушах это звучало чуждо и ненужно, как будто речь шла о каких-то других людях. Потом был университет, где она чудом наскребала денег на оплату, подрабатывая в ресторане. И наконец работа в представительстве американской фирмы, где впервые почувствовала себя счастливой и самостоятельной. И Петя — её паж из детства, всё время бегавший за ней хвостом и смотревший влюбленными глазами. Он посватался, и Маша не решилась разбить ему сердце и отказать. Не то чтобы он ей нравился, но мать упрямо повторяла: «Он дворянин семья очень приличная».
А потом пришли японцы. Сначала исчез Петя, будто растворился. Потом начались неприятности у матери на службе. И наконец однажды вечером её саму перехватили после работы и провели к мерзкому японскому военному. Там, среди чужих стен и холодных глаз, ей впервые показали, что значит быть игрушкой в руках чужой власти. И с тех пор всё покатилось вниз.
Перед глазами снова вставал раненый лётчик.
«Какой симпатичный парень!» — вырвалось у неё в мыслях.
«Замолчи!» — тут же одёрнула себя Маша.
Открытое лицо, смеющиеся глаза, и симпатичный. И он не отвернулся, узнав, что она эмигрантка, не нахмурился и не замкнулся, как делали многие советские военные, а наоборот — стал с ней общаться, радостно и спокойно, будто встреча с ней была подарком.
«Ну и что? Не вздумай обманываться!» — снова зазвучал строгий внутренний голос.
И зачем только она заговорила про политику, про чёртову революцию!
«Чтобы показать, что я умная, что со мной можно разговаривать серьёзно…»
«Это было глупо и нелепо!» — не щадил Машу внутренний голос.
А уж про дворянство… зачем она вообще вспомнила это слово? Хотела казаться сильной, особенной. А вышло.
«Он хам трамвайный!» — снова упрямо влезла одна половина её души. — «Трамвайный! Грубый, наглый и не щадящий гордости».
«А тебе больно именно потому, что он сказал правду», — шепнула другая, самая злая и честная.
Маша зажмурилась, пытаясь прогнать этот спор, но образ лётчика всё равно не уходил, светился где-то внутри, и от этого ненависть к себе становилась только сильнее.
И теперь, в Ханькоу 1938-го, она шла среди китайских лачуг. Город шумел и гудел: тысячи беженцев, ряды хлипких домиков из досок и какого то тряпья, облупленные стены лавок, на улицах — босые дети, крики торговцев, запах дешёвой еды и дыма. Она шла туда, где её ждал куратор, и ненавидела себя за каждый шаг.
Маша вошла в тёмную комнату явочной квартиры и с изумлением узнала военного из Харбина. Как всегда, он сидел на циновке, самодовольный, важный, будто хозяин всего мира.
— Нуу? Нэ ожидара мэня ту удиветь? — растянул он рот в улыбке, слегка склонив голову набок. — Мы бегда видим басу! Что бы мнэ расскажэте, мадэмуазэрь?
Маша села на краешек стула и запуталась в словах.
— Ничего не получается… — выдохнула она. — Они не воспринимают меня всерьёз. Смотрят сквозь, будто я пустое место…
Японец, не спеша, задавал вопросы, ловко направляя её. Говорил по-русски с акцентом, но чётко и ясно. И Маша, сама не понимая как, вдруг выплеснула всё, что наболело. И про отдельную палату в госпитале, и про нелепую «крапиву», и про спор про «вдоль и поперёк», и про поцелуй, от которого у неё до сих пор горели щёки.
Лицо японца расплылось в широкой ухмылке, а потом и вовсе превратилось в гримасу, разрывающую рот пополам. Он заржал, хлопнул себя по колену и, захлёбываясь, повторял:
— Поперёк! Попе-рёк! — слова ломались в его картавом произношении, делаясь ещё гаже. — Ха-ха-ха! Попе-рёк!
Маша опустила голову, сжав кулаки, желая только одного — провалиться сквозь пол.
Но вдруг смех оборвался. Японец выпрямился, лицо стало жёстким, голос — холодным:
— Бот дэнги. Купите продукту на рынкэ, чтоб быро чэм опрабдаться и порадобать рёдчик. Завтра же сноба пойдзёте в госпитарю. И пэ-респите с рёдчик! Ясно⁈ А инасе твоя мать кирудык! И жених тодзе кирудык! Порный курудык!
И японец показал ей мутноватую фотографию её Пети. На ней тот стоял, затравленно глядя куда-то вбок, отчего у неё сжалось сердце.
Он протянул ей сложенную тоненькую пачку разноцветных купюр, и тишина повисла между ними, тяжёлая, как камень.
Глава 15
Завяли помидоры
Конец февраля 1938 года. Военный госпиталь Ханькоу.
Дверь палаты тихо скрипнула, и Маша просунула голову внутрь, обречённо вздохнув. Первое, что ударило ей в нос, был маслянистый, едкий запах горячей лапши — острый, пряный, с тошнотворно-сладкой ноткой. Будто базарный ларёк с едой втиснули в тесную палату.
Этот самый наглый лётчик сидел на койке, зажав между пальцами тонкие бамбуковые палочки, и орудовал ими с неожиданной ловкостью. Лапша наматывалась на палочки длинными клубками, тянулась, блестя от масла, и исчезала в его довольном рте с громким чавканьем.
Он поднял глаза, заметил Машу, широко улыбнулся и пробормотал с полным ртом:
— О! Княжна императорской крови пожаловала! — радостно объявил он. — А я уж думал, всё, любовь прошла, завяли помидоры! Китайцы меня на иглы подсадили и теперь девушки навек меня не любят! Хочешь, кстати, угощу… шикарный доширак!
У Маши внутри всё ухнуло вниз. Какие помидоры! Какой нелепый оборот! Но он сказал это так легко, будто и впрямь не о ней, а просто ради шутки. А у неё в груди снова заныло.
В прошлый раз она сбежала, не выдержала его насмешек, его наглого тона. Он тогда даже не понял, как глубоко задел её ранимую душу.
Сегодня она ведь пришла по приказу, зная, что от её визита зависит жизнь матери и, возможно, жениха. И всё же сердце — предатель — радовалось. Вот он гад! Жив, сидит, улыбается и ест эту свою мерзкую лапшу, и снова смотрит на неё так, будто всё происходящее — игра. А ей ведь совсем не игра. Ей это боль, страх и стыд.
«Завяли помидоры…» — эхом отозвалось внутри. Вот оно, её положение — всё, что в жизни цвело — завяло. Детские мечты, надежды, прошлое. Теперь остались только приказы японцев, страх за мать и липкая ненависть к самой себе. И рядом с этим — вот он, жующий наглец с палочками, который смеётся, будто мир ещё не рухнул в пропасть, а вертится согласно его желаниям!
