Заморыш (СИ) - Шимохин Дмитрий

И в тот момент, когда, казалось, нервы уже лопнули, из кустов раздался странный звук.

Сначала жалобное, тонкое поскуливание. Так плачет побитая шавка, которую прищемили лапу. А затем, мгновенно набрав силу, звук перерос в злобный, захлебывающийся лай.

Гав-гав! Р-р-р-гав!

Штырь, залегший в бурьяне, гениально отрабатывал свой хлеб. Улица учит лучше любой театральной школы. Если бы я точно не знал, что это он, наверняка бы решил, что там сидит голодная, брехливая дворняга, которая, судя по звукам, раскопала что-то вкусное и теперь яростно защищает свою находку.

— Тьфу ты, пропасть… — выругался солдат, закидывая винтовку обратно на плечо.

В этот момент из темноты со стороны складов донесся зычный, уверенный бас:

— Эй, Дмитрук! Какого дьявола тебя там носит? Тебе где стоять велено⁈

Часовой подтянул ремень, вытягиваясь во фрунт перед невидимым в темноте начальством.

— Да вот, господин унтер… Шум услышал. Почудилось — лазутчик, иль злоумышляет кто. А это, вишь, сука какая забежала, роет, паскуда…

— Сучка, говоришь? — проорал унтер тоном, наглядно показывавшим, что он думает про такие оправдания. — Сам ты, Дмитрук, сука брехливая! Тебя где, паскуда, поставили? Тебя на пост у порохового магазина поставили! А ты по валам шатаешься, вор-рона! А ну на место! Еще увижу, что спишь на ходу или собак гоняешь — ей-ей, зубов не досчитаешься!

— Слушаю… — уныло протянул часовой, и его шаги заскрипели по гравию, удаляясь.

— И чтобы тихо у меня! — донеслось напоследок.

Мы лежали не шевелясь еще минуты две, пока шаги и ворчание наконец не растворились в шуме ветра.

Я медленно убрал ладонь с лица Кремня. Тот жадно глотнул воздух, перевернулся на спину и вытер грязь со лба рукавом ворованной куртки. В лунном свете я видел его блестящие, расширенные от страха глаза.

— Пронесло… — одними губами прошептал он. — Я уж думал — всё, хана… Штыком к земле приколет. А Штырь-то, а? Ну дает!

— Хорош болтать, — оборвал я его, поднимаясь на корточки. — Давай рыть, пока луна за тучи зашла. Потом светло будет, как днем. Работаем. Быстро!

Страх схлынул, уступив место холодной, злой энергии.

И мы по-пластунски поползли на гребень разрытого вала.

В темноте закипела работа. Кремень, рыча от натуги, вгонял заступ в спрессованную, твердую, как камень, землю.

— Быстрее, — подгонял я, чувствуя, как медь сетки врезается в ладони. — Еще заход!

Мешки, начали наполняться пугающе быстро. И делались при этом жутко тяжелыми. Свинец обманчив. Маленькая горсть оттягивает карман, а половина мешка становится неподъемной гирей.

— Харэ! — скомандовал я, когда небо на востоке начало наливаться едва заметной розовой акварелью. — Больше не унесем.

Мы быстро «свернули удочки». Затолкали лопаты в кусты — заберем в следующий раз, тащить их с собой было самоубийством.

Оставалось уйти с добычей.

Я подхватил свой мешок и покачнулся. Пуд с лишним больше шестнадцати килограммов веса. На спине каждого из нас висело по такой гире. В прошлой жизни я такое даже не ощутил бы, а тут еле на ногах устоял! Ноги сразу отяжелели, сапоги начали вязнуть в рыхлой земле.

Мы скатились с вала, стараясь не шуметь, и двинулись прочь от казарм, петляя между кустами, как перегруженные ослики.

Уже у самой границы плаца я оглянулся. Далеко, у порохового склада, блеснул огонек папиросы и тускло сверкнуло лезвие штыка. Часовой все так же мерял шагами свой пост.

Долго мы шли до моста. Наконец, когда на востоке уже вовсю розовел рассвет, рухнули на сырой песок в нычке.

— Живем… — прохрипел Кремень, разминая затекшую шею. — А ну, Штырь, тащи щепки. Огонь нужен. Зуб на зуб не попадает.

Штырь, все еще взбудораженный своим ночным бенефисом, быстро натаскал плавника. Вскоре под гулкими балками моста заплясал робкий огонек.

Кремень вытащил из тайника закопченную, давно дышавшую на ладан жестянку.

Щепотка бурых листьев упала в кипяток. Вода мгновенно окрасилась в густой, темный цвет.

— Пей, Пришлый. — Пахан первым протянул мне горячую жестянку, обернув пальцы краем рукава. — Чай копорский. Брусничный лист да иван-чай. Господа нос воротят, им настоящий, китайский подавай, а наш брат пьет и нахваливает. С хлебом — еда, без хлеба — сугрев.

Я сделал глоток. Горьковато, терпко, пахнет веником, но тепло разлилось по желудку живительной волной.

Мы пили по очереди, передавая банку по кругу. Свинцовая грязь на наших пальцах оставалась на жести, но никто не обращал внимания.

Напротив меня сидел, обхватив колени, Сивый.

— Ты, видать, не городской, — заметил я, кивая ему. — Лопату держишь привычно. Землю чувствуешь.

Парень поднял на меня тяжелый взгляд исподлобья.

— Тверские мы, — буркнул он неохотно. — От земли, вестимо. Только земли той у нас, почитай, и не осталось.

Он помолчал, глядя в огонь, потом, видно, решив, что скрывать нечего, продолжил:

— Батя надорвался на отхожем промысле, уже три года как. Мать с мелкими осталась. А тут недород да налоги подушные. Корова пала… Мироед наш, Ерофеич, в долг дал, да вернуть с лихвой надо. Ну а нам как вернуть-то? Ну и все. Сначала лошадь увел за недоимки, потом и надел, вишь, отобрал. Мать кричала, в ногах валялась — без толку. Вот и отправила в город, все одно с голоду пухнуть, надеялась, в люди выбьюсь.

Сивый сплюнул в костер.

— Вот я и выбился. Полгода по стройкам, по подвалам. Теперь вот свинец грызу.

— Не горюй, Сивый, — хлопнул его по плечу Кремень. — Тут у нас воля. А в деревне что? Ярмо одно.

Он перевел взгляд на Шныря. Тот сидел, обхватив плечи руками, и смотрел в одну точку остекленевшим взглядом. На мелком пареньке болтались остатки когда-то хорошей ситцевой рубахи, теперь превратившейся в лохмотья.

— А вон «герой» наш, — кивнул на него Кремень — Из-под Ярославля он. У них там мода — всех парней в сюда в половые отдавать. Родители, небось, последнюю скотину продали, управляющему взятку сунули, чтоб сыночку в «ресторацию» на Невском пристроить. Думали — деньгу слать будет, человеком станет, при фраке да при салфетке.

Кремень усмехнулся, но зло, без веселья.

— Только не ко двору Штырь пришелся. Там ведь как? Управляющий штрафует за каждое пятнышко. Повара подзатыльники раздают почем зря, спят на полу в кухне, объедки жрут. Жалования не положили, даже чаевые и те отбирают. А Штырь как-то раз возьми, да и урони супницу. Барин какой-то разорался… А Штырь и не сдержался, давай отвечать. Ты же знаешь, он на язык несдержанный, не ведает, когда говорить можно, а когда помолчать надобно. Ну, его старший и отделал до полусмерти. А там и вышвырнули на мороз, без гроша, да еще с волчьим билетом.

Штырь вздрогнул, услышав про ресторацию, еще ниже опустил голову, пряча глаза.

— Домой ему нельзя, — понизил голос Кремень. — Стыдно. Родители на него надеялись, последнее отдали, а он бродяга. Вот и прибился к нам. А лает хорошо — потому что там, при трактире, в конуре отсиживался, с дворовым псом дружбу водил, пока его на кухню не пускали.

Исповедь маленьких людей.

Я смотрел на их чумазые лица, на дрожащие руки Штырья, Сивого, и меня накрывало жестким, как похмелье, дежавю.

Один в один, сука. Картинка складывалась до скрежета зубовного знакомая.

Прямо как мы в восемьдесят девятом. Вернулись «из-за речки», загорелые, злые, с ранами, контузиями, полные непоняток на тему «а что это было». Думали — ну, интернациональный долг выполнили, сейчас Родина примет в объятия. А страна уже по швам трещала, новые хозяева жизни пирог делили, и мы со своим умением жать на курок оказались списанным инвентарем. Ржавыми гильзами на асфальте.

Тут та же песня, только аранжировка старинная. Империи жрут людей с одинаковым здоровым аппетитом. Пережует, соки вытянет, и все, до свидания. Ты отработанный и никому не нужный.

Никакие они не уркаганы по рождению. Ни Кремень, ни Сивый, ни этот мелкий Штырь. Отец Кремня погиб на стройке, потому что подрядчик сэкономил на лесах. Семью Сивого пустил по миру кулак-мироед. Штыря вышвырнули, как сломанную куклу, из ресторана, где обедают те самые подрядчики и кулаки. Обычные пацаны, которых жизнь поставила раком и штаны спустила.