Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

А про себя наш прохиндей добавил, с тем самым внутренним смешком: «Надо будет не забыть ещё разочек проагитировать барышню — и максимально доходчивым для женщин способом».

Февраль 1938 года. Апартаменты одного советского добровольца, пригороды Ханькоу .

Половое просвещение дворянства шло семимильными шагами и находилось в самом разгаре. Лёха вспомнил обещание, данное Рычагову, поморщился и тяжело вздохнул.

— Маша! Ма-аш-а-а! — голос его прозвучал, как глас вопиющего в пустыне, но неожиданно серьёзно. — Ну ка, сосредоточься на секунду. Кому я говорю!

Он поймал её взгляд — серые глаза, затуманенные от страсти, смотрели на него снизу вверх с какой-то шальной игривостью.

— Мы завтра летим в Шанхай. Запомнила?

— Мы-ым, — утвердительно прозвучал голос брюнетки, будто донёсшийся издалека.

Лёха усмехнулся, погладил её и добавил с привычной нагловатой нежностью:

— Молодец. Тогда давай, не отвлекайся.

И снова всё вокруг ушло на второй план, уступая место их безумной страсти.

Глава 17

Давить их, козлов!

Февраль 1938 года. Японский порт Нагасаки.

Японские газеты писали ровно так, как умела построить журналистов их строгая цензура — вязко, безжизненно, будто речь шла о пролитом кофе, а не о катастрофе.

«В порту Нагасаки произошло небольшое возгорание в результате неосторожного курения при погрузке. Пожар немедленно был локализован героическими действиями пожарной команды. Серьёзных последствий инцидент не имел. Работа в порту продолжается в обычном порядке, населению причин для беспокойства нет».

Простое, ясное сообщение, которое можно было читать за завтраком, макая рисовый шарик в соевый соус.

Если бы только не…

Правда, «ущерб минимальный» выглядел так, что на другом берегу бухты людей до сих пор вытаскивали из-под завалов. Портовые краны завалились набок сразу на трёх причалах «Мицубиси», а окна вылетели во всём прибрежном районе. Пароход, куда грузили снаряды для армии, сперва вспыхнул, а потом разошёлся изнутри, словно гигантский барабан, в который ударила молния. Вспышка на миг ослепила весь порт, ударная волна снесла крыши, и над водой поднялся гриб дыма и огня — такой, каким японские дети ещё долго будут украшать свои тетрадки.

Но на газетной полосе всё выглядело чинно и благопристойно: матросы покурили, пожарные потушили, ничего особенно не загорелось, населению «нет причин для беспокойства».

А в это время над морем, прочь от ада, творящегося в пылающей гавани, изо всех своих сил улепётывал одинокий СБ. Лёха, глядя вперёд, облизал пересохшие губы и выдохнул странные слова:

— Чтоб вас всех черти в вашем японском аду в зад любили, самураи проклятые! Это вам генеральная репетиция сорок пятого! Может, пораньше очухаетесь!

За самолётом, прорезающим влажный воздух над бухтой Нагасаки, тянулся белёсый хвост — тысячи листовок вырывались из сеток и разлетались во все стороны, словно кто-то распустил огромный белый шлейф над городом. Они хлопали, трепетали, кружились в потоках, белели в лучах солнца и падали на крыши домов, на палубы судов, в воду, где расплывались по волнам, привлекая внимание жителей.

А буквально за несколько дней до этого…

Февраль 1938 года. Апартаменты одного советского добровольца, пригороды Ханькоу .

Маша была на седьмом небе от счастья. Ну надо же, этот нахальный лётчик оказался вовсе не так уж плох. Даже наоборот — умный, заботливый, нежный и, что особенно выводило её из равновесия, чертовски изобретательный… Особенно в некоторых… Тут Маша потупилась, глупо хихикнула и тут же залилась краской до корней волос, вспомнив собственное поведение. С точки зрения её воспитания всё это представлялось исключительным безобразием, и чем больше она вспоминала, тем сильнее хотелось закрыть лицо ладонями и исчезнуть. А потом повторить все его придумки снова и снова.

Единственная мысль, которая не отпускала Машу и грызла её изнутри, словно крыса, — это проклятые японцы. Они держали в своих руках её мать и жениха. Жениха… Она сжалась от этого слова. Нет, надо будет как-то объясниться, написать Пете, что всё кончено, что она встретила человека, которого полюбила.

Тут Маша задумалась. Только ли это влечение или всё-таки настоящая любовь?.. Нет! Она не какая-то там девица для удовольствия, это самая настоящая любовь, решила Маша.

Она больше не может считаться невестой Пети. Но куда писать? В Харбин? В Токио? Или вовсе в пустоту? Ведь, может быть, Петя давно мёртв, и её письмо будет летать по миру, как бумажный кораблик без адреса.

И надо избавиться от японцев.

Её Лёшенька, уходя на службу, сунул ей несколько купюр и на ходу улыбнулся:

— Княжна, марш на рынок! Купи мяса и всего, чего сможешь! Устроим себе праздник живота!

Маша кивнула, тщательно оделась и направилась в сторону базара. Внутри у неё всё светилось: вот он увидит, какая она хозяйка, как умеет торговаться! Пусть только попробует усомниться.

На рынке толчея стояла страшная: запах жареного чеснока смешивался с ароматом рыбы и свежего тростника. Торговцы перекрикивали друг друга, тянули за рукав, зазывали. Маша, заговорив по-китайски, заметила, как многие прыснули со смеху от её северного акцента, но именно это расположило их. Смеясь, они охотно торговались, делали скидки и наперебой старались продать хоть что-нибудь «девушке с чудным говором».

Буквально через полчаса её корзинка оказалась полна: мясо, овощи, немного фруктов, даже сладости сунули сверху «на пробу». Гордая, с приподнятой головой, она направилась к выходу с рынка, думая только о том, как обрадуется Лёха.

Но едва она свернула в узкий проход, её резко прижали к стене. Какой-то подозрительный китаец с узкими глазами и лицом, скрытым под шапкой, наклонился к самому уху и буквально просвистел:

— Вам привет из Харбина… от Пети и Сукамото-сана! Вас ждут. Вы знаете, куда идти.

Прежде чем она успела ахнуть, незнакомец исчез в толпе, растворился, будто его и не было.

Сердце Маши ухнуло вниз и остановилось. Ноги предательски подогнулись, корзина едва не выскользнула из рук. В ушах звенело только одно: «Ну и сука этот мото-сан… ждут они».

Февраль 1938 года. Гостевой дом в пригороде Ханькоу, основное место жительства советских «добровольцев».

Аккордеон стонал, плакал, а Лёха, прикрыв почему-то глаза — наверное, из-за двух дней бесконечной беготни, необычности предстоящего задания и необычайной нежности Маши в последние дни — просто пел.

Пел вовсе не то, что полагалось бы исполнять советскому лётчику на дружеских посиделках, и не то, что могло понравиться комиссару. Он пел так, как хотела его душа.

Пел, совсем не обращая внимания ни на слегка удивлённые лица товарищей, ни на вытянувшуюся морду замполита, ни на задумчивое лицо Маши.

— Вернулся капитан из далека, И он узнал, что джентльмен во фраке,

— Однажды накурившись гашиша, Зарезал девушку из Нагасаки.

Хренов откинулся назад, ухмыльнулся — ухмылка вышла хищная, не весёлая — и посмотрел на замполита так, будто тот сам не выдержал экзамена.

— А что вы хотите, товарищ замполит? — Лёха прищурился, зыркнул исподлобья и вдруг выдал так, что Рытов даже моргать перестал. — Двуличные суки. В глаза будут улыбаться, а за спиной делать полное дерьмо. Давить их, козлов, надо! Давить!

Слова прозвучали резко, с нажимом, словно он гвозди вбивал. И всё — как не бывало у комиссара заготовленных нотаций, как не выстраивались в голове длинные тирады про классовую сознательность и партийную линию. Всё рассыпалось. Рытов открыл рот, но в горле только пересохло.