Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

Надо сказать, коллектив советских лётчиков принял Машу настороженно. Как же — дочь белоэмигрантов. Мало ли что и как. Но увидели они просто нормальную девушку, совсем не похожую на штампы «Правды», не пытавшуюся их чему-то учить. И постепенно перестали шарахаться, стали общаться ровно, пусть и без лишних разговоров.

Маша сидела чуть в стороне, подперев щёку рукой, и смотрела на Лёху так, будто никого вокруг больше не существовало. В её взгляде жила тихая, неожиданная любовь. В голове мелькнула мысль: да ведь он и есть капитан, настоящий капитан, и он любит её. Пусть она не из Нагасаки, а из Харбина — какая, к чёрту, разница.

Она вдруг зло и твёрдо подумала: пошли они все в жопу, эти японские козлы. Пусть лучше убьют её, чем заставят предать его.

Февраль 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

На закате аэродром дышал усталостью. Один за другим смолкали моторы, механики катили тяжёлые бочки с бензином, а по полосе тянулись длинные тени, будто само пространство становилось темнее.

Лёха сидел на ящике у ангара, прикуривал привезённые из Союза «Герцеговину Флор» и украдкой косился на своего стрелка-радиста. Валентин Андреевич выбирался из-под какого-то мотора, вытирал руки чёрной от масла тряпкой и привычным движением доставал пакет с махоркой.

Лёха затянулся «Герцеговиной», выпустил дым в сторону заходящего солнца и протянул пачку Бурову:

— Валентин Андреевич, угощайся. Из Союза, не китайская отрава.

Тот покосился, усмехнулся и отмахнулся тряпкой:

— Да ну её к чёрту, эту «Герцеговину». Слыхал я, что табак хороший, командирский. Но мне привычней так. Говно, конечно, редкостное: и воняет, и кашель пробирает. Но привычка. — он кивнул, доставая кисет. — Эту твою «Герцеговину» куришь — как на вокзале чай с лимоном пьёшь. Лимон в стакане вроде плавает, а вкуса от него никакого.

Он ловко свернул самокрутку, сунул в зубы и чиркнул спичкой.

— Вот закончится мой стратегический запас, — сказал он, выпуская густой едкий дым, — перейдём на ихнее китайское говно «Да бля хари неси».

Лёха хмыкнул, снова затянулся «Герцеговиной» и сказал:

— «Дабл Хэппинес». «Double Happiness». Двойное счастье. Или двойное удовольствие. — и подумал, что в этом Буров был прав: к говну в жизни привыкаешь быстрее всего.

— Ну что, Лёша, — перевёл разговор Буров, — слышал? Рычагов меня в штаб требует. Мол, зампотех нужен китайцами командовать. А тебе обещали стрелка из местных.

— Ого! — присвистнул Лёха. — Придется ему объяснять, что у нас рация у стрелка стоит! Я-то ладно, я как-нибудь разберусь… А остальные экипажи по-китайски кроме — «нихао» и «цао ни-ма», (привет и еб***мать) — нифига не петрят.

Валентин ухмыльнулся, и снова закурил самокрутку.

Они замолчали. Воздух тянул горячим маслом и бензином. Лёха сдвинул пилотку на затылок:

— Валентин Андреевич, слышал новую вводную? Как нам до Нагасаки дотянуть да еще и вернуться? Восемьсот километров в одну сторону над морем.

Буров серьёзно прищурился, плюнул в сторону и ответил:

— Лёша, тысячу шестьсот километров на внутренних нереально. А подвесных баков я тут не видел. Их и в Союзе-то толком ещё нет. Один раз только в НИИ ВВС видел, как раз к нашему борту их и цепляли. Там система то простая — подпорный насос, считай вибропомпа, сетчатые фильтры, запорные краны, расходный бак, пара трубопроводов, да механизм сброса.

— Но! — он поднял палец. — На складе здесь я видел ВАПы.

— ВАПы? — переспросил Лёха.

— Выливные авиационные приборы, под химию. Каждый на пятьсот литров. Если их вычистить и поменять штуцера — пойдут как топливные баки. Два подвесим под крылья — и считай тысяча литров бензина сверху.

Лёха от удивления даже дым выпускать забыл, потом прыснул:

— Ну ты и алхимик, Валентин Андреевич! Из говна и палок — топливную систему.

— Из химии, а что делать? — пожал плечами тот и улыбнулся. — Химия, химия! Вся… синяя!

— Раз мы с листовками пойдем, они считай не много весят, ты можешь пару соток на центроплан подвесить? — Лёхины запросы росли сообразно блеску в его глазах.

Бывший зампотех задумался и произнес вслух:

— Там Дер-тридцать четвёртые держатели стоят, да можно и пару соток горизонтально подвесить. Газеты в сетки упаковать и на стандартные крепления…

И тут рядом возник Рычагов. Шёл он быстро, но лицо было усталым. Он остановился, обвёл взглядом обоих и усмехнулся:

— Вот и нашёл я вас, товарищи конструкторы. Ну что, Буров, отдавать тебя китайцам или подождать?

— Павел Васильевич, — спокойно ответил Валентин, — я и так у них пропадаю. С утра до ночи. Только что под крылом не ночую.

Рычагов кивнул, вытащил из кармана папиросу, закурил и, пуская дым, усмехнулся:

— А вы тут про что? Про Нагасаки?

— Ага, — сказал Лёха. — Думаем, как долететь. Валентин Андреевич вот предлагает подвесные баки из ВАПов смастерить.

— Из ВАПа? — приподнял брови Рычагов. — А что, идея неплохая.

Рычагов глянул на обоих и покачал головой:

— Валентин Андреевич — дерзай! Делай!

И в ангарах закрутилась суета. В мастерских словно кто-то толкнул маховик. По углам зашуршали ящики, скрипнули домкраты, загремели ключи. Появились два здоровенных цилиндра — ВАПы. Ещё утром они пахли химией и ржавчиной, но уже вечером блестели, оттёртые до блестящего металла. Буров сам проверял каждую заклёпку, менял штуцера, прокладывал новые трубки. Молодые китайцы с азартом вертели дрелью, кто-то кувалдой подравнивал крепления, и в грохоте железа рождалось новое.

Сварка полыхала белыми брызгами, дым резал глаза, а в носу стоял острый запах жжёного флюса. Электрик, матерясь сквозь зубы, протянул кабель, и уже к ночи под крыльями СБ появились разъемы. К ним на струбцинах примеряли цилиндры, пока всё не село плотно, без люфтов.

— Держи тут, — командовал Буров, сам залезая на стремянку и затягивая болты. — Вот теперь как родное.

К утру каждый болт был затянут, каждая трубка пристроена и проверена. Под насосы подвели питание, на пульте пилота появилась пара новых тумблеров — «Подвесные». И когда механики, обливаясь потом, отступили назад, под крыльями СБ гордо висели два новых бака. Чистые, гладкие, с едва заметными сварочными швами — словно с завода.

Лёха подошёл, потрогал ладонью холодный металл и хмыкнул:

— Ну, Валентин Андреевич… алхимик ты, мать твою. Из химии — топливо. Из говна и палок — стратегическая дальность.

Февраль 1938 года. Набережная города Ханькоу .

Асфальт блестел после ночного дождя, лужи тянулись зеркалами. Маша шла быстро, зажав подол платья в ладони, чтобы не испачкаться. Запах жареного кунжута смешивался с сыростью, витрины неторопливо поплывали по бокам.

Из арки бокового прохода к ней метнулся оборванец — серый комок с крючьями пальцев. Рывок за подол — и ткань, звеня, натянулась.

— Отпусти! — вскрикнула Маша, испугавшись за почти новое платье.

Оборванец поднял голову, и её неприятно поразил его вид: пятна на коже, щетина, водянистые глаза. Уродец дыхнул плесенью и прошипел на китайском, почти не разжимая губ:

— Где информация. Тебя предупреждали. Они ждать не будут!

Испуганный холод внутри лопнул яркой вспышкой и обернулся бешеной яростью. Маша резко дёрнула платье, его кисть провернулась, освобождая девушку. Она пнула оборванца что было силы носком ботинка и отскочила к витрине, держась лицом к нему.

— Предупреждали? Козлы! — закричала Маша громко. — Уроды! Я вас не боюсь!

Он дёрнулся, попытался подняться, но нога его подвела, и нападавший зашипел от боли. Маша шагнула подальше в сторону.

Вдалеке на набережной мелькнул белый шлем и кобура — китайский полицейский шёл неторопливо, размеренно, обводя улицу взглядом.

— Лёша разбомбит ваши и Токио, и Нагасаки! Пошёл вон от меня! — выкрикнула Маша и рванула по направлению к полицейскому.