Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

По кубрикам матросов и каютам офицеров прошла ударная волна, сбросив на палубу отдыхающую смену. Лампы, любые не закрепленные предметы, всё зазвенело.

Через пять секунд страшный лязг превратился в адский вой — вал погнуло. Турбина пошла вразнос, взвыла так, будто у корабля вырвали душу. Машинисты в панике дёргали рычаги, закрывали подачу пара, кто-то истошно орал, перекрикивая грохот.

Корабль мгновенно дёрнуло вправо, скорость стала резко упадать, руль перестал слушаться и эсминец покатился в неуправляемой циркуляции. Под кормой в воде замелькали клоки белой пены, винт видимо потерял лопасть, вал изогнуло, и теперь каждая вибрация отдавалась в зубах, в костях, в самых переборках.

— Что за чёрт⁈ — орал дежурный механик, хватаясь за ручки управления турбиной. — Винт сорвало!

Начало марта 1938 года. Особняк губернатора провинции Хубэя в городе Ханькоу .

После налёта на Тайвань и фейерверка в Нагасаки по всему Китаю ходили разговоры только об одном — «советские лётчики». Газеты, слухи, пересуды на базаре — всё крутилось вокруг их дерзкой вылазки.

На следующий день, сразу после обеда, Лёху выцепил Рычагов.

— У китайцев только и разговоров что о налёте, — сказал он, похлопав товарища по плечу. — Кстати, звонили от генерал-губернатора. В нашу честь завтра банкет. Так что давай-ка, Лёха, гладь парадную форму и фуру не забудь!

— Паша, у меня она чёрная! И только пилотка! — развёл руками Лёха. — Буду как чёрная ворона.

— Ну и ладно! Главное, заряди свою княжну отгладить! И главное, не сильно ругайся за столом, а то у твоей княжны, уж сильно специфический набор выражений, как из самого разбойного района. Ты как зарядишь по незнанию по-китайски так они пузырями потом исходят, — усмехнулся Рычагов.

Поздравить добровольцев приехала сама Сун Мэйлин — жена Чан Кайши. Про неё говорили, что она может назначать и смещать генералов, вручать ордена, а своего брата-миллионера посадила на закупки самолётов. Китайская политика всегда шла рука об руку с хорошим семейным бизнесом — и в этом она мало чем отличалась от памятной нашему герою российской.

Сун Мэйлин была младшей сестрой вдовы Сунь Ятсена. Американское образование, несколько европейских языков, безупречные манеры. Вошла в зал стройная, элегантная, в сопровождении небольшой свиты, и сразу приковала к себе все взгляды.

Лёху, как известного аса, усадили за стол с советскими лётчиками, прямо по диагонали от неё. С другой стороны расположился главный военный советник Дратвин, Жигарев, сам Рычагов, китайские командующие и губернатор Ханькоу. Остальные советские лётчики, штурманы и стрелки расселись двумя столами ниже.

Первый тост Сун Мэйлин произнесла за советских авиаторов-добровольцев, за их дерзкий налёт. Голос её звучал мягко, но каждое слово отзывалось по залу как команда. Потом она негромко прибавила — «и за порт». И тут же сообщила, что в Японии сместили губернатора Тайваня, под суд отдали начальника базы в Нагасаки, а комендант авиабазы покончил с собой.

Когда банкет достиг пика, официанты в чёрных фраках внесли огромный торт. На белой глазури цветным кремом сияла надпись по-русски: «В честь РККА. Лётчикам-добровольцам».

— Ну вот, а морфлот опять мимо кассы, — расстроенно подумал наш товарищ, щеголяя черной униформой с тремя орденами.

Надо сказать, что в обычной жизни Лёха не выпячил свои достижения и даже большинство советских товарищей было не в курсе его наград.

— Ого! Ленин! Две Звезды! Не ничего говорил, ну ты и тихушник, Хренов! — Рытов с изумлением разглядывал Лёхин иконостасом в фойе губернаторского дома. — Ленин за что?

— Да вот, убедил Семёна Михайловича, что мои ишаки лучше его лошадей… — притворно смущаясь и отводя глаза, сделал максимально одухотворённую морду наш попаданец.

Рычагов хохотнул и тихонько добавил, совсем добивая комиссара:

— Он еще и Герой, Семен Федорович!

Сун Мэйлин вручала подарки и награды каждому участнику налёта. Лёхе достался большой конверт. Он приподнял бровь, заглянул внутрь — ему радостно подмигнула толстая пачка денег.

— Ого, какая хорошая китайская традиция! — радостно поделился он своей радостью со стоящим рядом Рычаговым. — Прям как родным домом повеяло из будущего… Откат за хорошую работу! — негромко усмехнулся вслух.

Рытов и Жигарев, сидевшие неподалёку, посмотрели на него осуждающе. Лёха лишь пожал плечами в ответ. В его глазах мир давно разделился на тех, кто просто берёт, и тех, кто делает вид, что не берёт, хотя берёт, но в гораздо больших объемах.

— Не обижай человека рублем! — продекларировал наш прохиндей стоявшим рядом советским товарищам, — Дай ему трёшник!

Начало марта 1938 года. Восточно-Китайское море, между портами Нагасаки и Шанхай.

Группу морских диверсантов, весело куривших на корме и отпускавших сальные шуточки про «этих салаг с эсминца», удар разметал по палубе так, что папиросы разлетелись в стороны, как искры. Один ухватился за леер, другой прокатился по настилу и едва не снес третьего за собой. Крики слились с гулом, а потом всё стихло — только визг металла из-под кормы и бешеная дрожь под ногами.

«Кайгун Чуса», капитан второго ранга Сэкиси, командир разведчиков, свесился за борт, сжав леер белыми пальцами. Он не верил своим глазам: из вспененной воды медленно всплыл и качнулся на волне здоровенный цилиндр — ровный, блестящий, с обрубленным краем. В стороны торчали рваные клочья металла, а красными буквами по-русски было выведено:

«ВАП-500. ОГНЕ…ОПА…»

Сорокалетний командир военно-морских диверсантов капитан второго ранга Сэкиси замер, поражённый в самое сердце. Когда-то, в далёком 1918 году, ещё кандидатом в младшие лейтенанты, он проходил службу в экспедиционном корпусе флота во Владивостоке и кое-как выучил этот дикий и варварский язык. И теперь слова всплыли в голове сами собой.

— «Огне… опа…» — пробормотал он, ощущая, как сердце холодеет.

Цилиндр ещё на миг застыл напротив его лица — мёртвая стальная рыба с варварской надписью — и, словно нарочно, качнулся в сторону корабля. Потом его накрыла волна, и он исчез в пучине, оставив после себя лишь радужное пятно и полосы пузырей.

— Русские… — выдохнул Сэкиси. — Они сделали самонаводящуюся акустическую торпеду и поставили её китайцам вместе с подводными лодками!

И тишина, полная тревожного осознания, что это был вовсе не случайный кусок железа.

Начало марта 1938 года. Особняк губернатора провинции в городе Ханькоу .

За длинным столом с хрусталём и китайским фарфором Лёха сидел, чувствуя, что попал в какой-то странный водоворот. Сун Мэйлин то и дело бросала на него взгляды — не просто любопытные, а с явным интересом, с мягкой улыбкой, будто знала о нём что-то большее. Во время торжественного вручения подарков её ладонь легко коснулась его руки и задержалась чуть дольше, чем позволяла светская условность. Она шутливо обыграла его прозвище — Сам Сунь, и китайская публика вокруг дружно засмеялась, не понимая, отчего он сам смутился.

За столом стоял ровный шум: звякали бокалы, щёлкали палочки, звучали тосты на китайском и их тут же переводили на русский. Лёха, сидя недалеко от хозяйки вечера, чувствовал себя как-то не в своей тарелке: рядом генералы, чиновники, а тут вдруг эта стройная женщина, чуть склонив голову, смотрит прямо в глаза и не спешит отводить взгляда.

Она легко коснулась его запястья, задержала пальцы и с лёгкой улыбкой произнесла по-французски:

— Ле-ша… вы знаете, это звучит почти как la chat — кот. Вы же мартовский? Мартовский кот, капитан… он всегда ищет тепла.

Она сказала это мягко, будто делилась безобидной языковой шуткой. Но её серые глаза смеялись так, что Лёха даже не сразу понял — она его дразнит.

Он кашлянул, отпил вина, стараясь спрятать смущение. Сун Мэйлин откинулась назад, всё так же улыбаясь, и слегка качнула бокал, будто ни при чём.