Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

— Пи-Сянь, будь ты неладен, — буркнул Акамацу, стараясь сохранить равновесие и не наеб… упасть перед коротким строем таких же как он военно-морских залётчиков.

Он усмехнулся и сглотнул остаток жжения во рту. Голова гудела, но мир уже перестал раскачиваться и держался изрядно ровнее. На стоянке блестел его самолёт — флотский А5М, тип девяносто шестой. Пузатый капот, неубирающиеся копыта, два пулемёта на борту и открытая кабина. Техник молча протирал фонарь, не спрашивая ни про запах, ни про опоздание у своего лётчика. Все всё и так знали.

Первое, что сделали лётчики, так это сняли рации. Настроить их нормально не получалось, а треск и шум только мешал в воздухе. Истребители стояли на солнцепёке, облегчённые на двадцать с лишнем килограммов бесполезного железа.

— Садаки-сан, — сказал первый голос где-то в районе затылка, — у тебя сегодня свободная охота, а ты до сих пор пахнешь кабаком и этой престарелой любительницей!

— Отцепись! Это запах победы, — нервно и пафосно отозвался второй голос внутри черепа. — Дадим небу немного перца.

Его ведомый уже сидел в кабине в готовности рулить к старту. Он коротко привстал и кивнул. Сегодня они летели в патруль над китайской территорией вдвоём. Самолет их третьего списали после вчерашней встречи с русскими, дыр в самолете стало больше чем в дуршлаге. Их командир пробурчал что-то про строй из трёх самолетов, но махнул рукой — лишь бы они были в воздухе.

— Держись правее и выше, — показал ведомому руками Акамацу. — Смотри за хвостом.

Ведомый снова привстал и снова поклонился. Будем надеяться он что-то понял, подумал Садаки, ни сил ни желания вылезать и идти общаться у него не было.

Он подал дроссель газа вперёд — истребитель качнул хвостом, взревел мотором и пополз по лётному полю, всё быстрее разгоняясь, и наконец легко оторвался от пыльной полосы. Аэродром кончился, деревня осталась сбоку, вместе с кривой вывеской кабака, где вчера так не во время закончились обе радости жизни. Акамацу прибрал газ, снова выругался про тех, кто придумал послать их в этот Китай.

Впереди над равниной, росла свинцовая стена. Грозовой фронт тянулся на десятки километров, верхушки облаков рвались в синюю высоту, под ними висела серая равнина. Хорошее место, чтобы раствориться, плохое — чтобы летать. Акамацу плавно повёл машину в набор высоты, словно образцовый пилот.

— Ты сегодня что-то совсем не герой, Садаки-сан, — расстроено вздохнул первый голос внутри черепа. — Ты сегодня жеваная мочалка из общественной бани. Хи-хи. Из женской китайской бани.

— Заткнись! Сейчас найдем кого-нибудь, — мрачно ответил второй голос.

Садаки Акамацу качнул рукоятку и развернул A5M в сторону тёмной стены и неожиданно улыбнулся. Весь этот Писянь остался позади, девки исчезли, сакэ выдохлось — но небо никуда не делось.

Март 1938 года. Аэродром около города Яньань, основной базы китайских коммунистов.

Перед самым вылетом к Лёхе подошёл невысокий китайский товарищ с щегольскими усами:

— Сто двадцать девятая дивизия Восьмой армии. Комиссар Дэн.

— Сяопин, — вырвалось у нашего попаданца.

Такое автоматически всплывшее воспоминание ввергло китайского товарища в совершенный ступор.

— Вы меня знаете? — осторожно спросил он.

— Кто ж не знает старикашку Дэна… — ляпнул Лёха и понял, что несёт его куда-то не туда. — То есть… рад знакомству, товарищ комиссар.

Сильно впечатлённый внезапной известностью китаец выложил тугой пакет в промасленной ткани, перетянутый суровой ниткой, с красной печатью и иероглифами адреса в Ханькоу, и попросил передать товарищам.

А затем вложил в руку Лёхи мягкий свёрток, перетянутый бечёвкой. Лёха развернул его на пару сантиметров, увидел знакомую желтоватую лепёшку и мысленно присел на корточки.

— Да вы что, не надо, это не моё! — выдохнул он, пытаясь отпихнуть свёрток. Подстава! Забилось в мозгу.

Попутно Лёха завертел башкой по сторонам, выискивая, где тут засели менты, готовые принять идиота с уликами в кармане на уверенную отсидку.

— Это в знак благодарности за доставку, — сбитый происходящим с толку китаец пытался впихнуть свой маленький подарочек обратно.

Мысли попаданца дёрнулись сами, чёрт, здесь же Яньань.

— Охренеть можно, — только и сумел произнести он.

Лёха хмыкнул, стянул перчатку, ещё раз ощутил вес свёртка и подумал, что история умеет шутить. В одном времени за такое кладут лицом на асфальт, в другом — подают с уважением и пожеланием удачного полёта.

Вчера, аккуратно подбирая слова, Лёха спросил у Мао про сбыт опия — куда всё это девается. Тот, не меняя спокойного тона, объяснил, что львиная доля растворяется в недрах самого Китая — курительные салоны от прибрежных портов до глухих уездов опутывают страну, как паутина. Небольшие партии уходят на север через Синьцзян, где правит Шэн Шицай, транзитом в СССР. На лекарства перегоняют сущие крохи — от силы пять процентов, по оценке Мао, — а остальное тонкими ручейками просачивается «наружу» через портовых посредников, по адресам, где пишут по-английски и по-французски. Лёха, слушая это ровное перечисление, понял простую математику войны — девяносто местный дым, пять аптекарская склянка, всё прочее чужие берега и чужие деньги.

Март 1938 года. Небо между Яньанем и Наньяном.

Яньань остался за спиной вместе с жёлто-серыми склонами и длинными тенями утреннего солнца.

СБ, нагруженная пятьюстами килограммами чужой войны, ровно шла над седловинами невысоких гор, размеренный гул моторов внушал надежду на спокойный полёт.

Однако через час полёта небо впереди сомкнулось, над Дабашанем выросла чёрно-серая стена, башни облаков рвались вверх и заваливались вправо настолько, насколько хватало взгляда.

— Саша, что у нас с расстоянием? Боюсь, придётся обходить это безобразие, бензина хватит? — спросил Лёха, с тревогой поглядывая в правое стекло.

— Пока всё нормально смотрится, если что — в Наньяне сядем на дозаправку. Туда ещё сорок минут хода.

Лёха отработал штурвалом влево, самолёт послушно скользнул вдоль серо-чёрной стены, в просвете мелькнул тусклый свет, и под крылом поплыли пёстрые поля, как на детской картинке.

В итоге гряда облаков всё равно поджимала, и обход грозового фронта увёл их даже восточнее Наньяна, почти к самой линии фронта.

— Вот так погода и научит географию любить, — Лёха улыбнулся краешком рта.

Лёха всё чаще косился на датчик температуры правого двигателя. Стрелка ползла неторопливо, но упрямо к красной риске. То ли масло плохо профильтровали, то ли подшипник начал греться — неудивительно при местном китайском сервисе. Как ни бились наши техники, условия здесь оставались весьма далеки от нормальных. Он сбросил обороты правого мотора, надеясь дотянуть до аэродрома без приключений на задницу экипажа.

— Саша, правый греется, — сказал он в переговорное. — Давай зайдём на Наньян, заодно зальёмся топливом.

— Принял, — ответил Хватов, уже шурша карандашом по планшетке. — Курс сто восемьдесят, вправо двадцать, по-хорошему. Или сколько сможешь. Там над Наньяном как раз край этой свистопляски, а так минут двадцать хода.

— Держим, но без геройства, — Лёха снова чуть убрал обороты больному мотору, слушая, как будто мотор вздохнул с облегчением. Самолёт стало ощутимо тянуть вправо, приходилось активно давить на педаль.

Март 1938 года. Небо между Наньяном и Писянем.

— Командир, с левого борта пара появилась, чуть выше нас. Догоняют, — прорезался голос стрелка.

Лёха выматерился про себя универсальным словом «бл***ть», а следом из памяти выскочила дурацкая присказка одной его подруги из будущего — денег нет, у мужа член маленький, как жить. Он грустно вздохнул, сжал штурвал, рвануть уже было некуда.

— Стрелок, следи и докладывай. Командуй, если надо будет отрулить. Саша, что по той стороне, какие аэродромы, города есть