Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

— Бл***ть! Попадались нам в жизни поля и похуже, — думал наш герой и изо всех сил тянул на себя штурвал, чтобы не клюнуть носом.

Но эта лужайка имела отвратительный характер и исключительно мокрый юмор. Лёха извернулся и посадил машину так мягко, словно укладывал на койку чужую барышню.

Скорость таяла, машина скользила по траве, оседая на хвост и в какой-то момент провалилась в мягкий грунт. Земля улыбнулась вязкой улыбкой и втянула колёса самолёта по самый живот.

Экипаж рвануло вперёд и ткнуло носами в недалёкое будущее. Лёха изрядно приложился лбом о приборную доску.

— Бл***ть, как балерины на льду, — штурман выругался с артистизмом актёра из малоизвестного театра.

— Хорошо у лётчиков мозгов нет, а то сотрясение было бы, — не отстал от штурмана стрелок.

Экипаж не пострадал. Ну почти. Дружно собравшись на крыле, они убедились, что все живы. Лёха посмотрел сначала на штурмана, затем на стрелка, затем потрогал свою наливающуюся яркими красками гематому под глазом и стал ржать.

Саша Хватов спокойно глянул на командира и пожал плечами. Лёха, отсмеявшись, произнёс:

— Добро пожаловать в экипаж одноглазых Джо. Но эти наши украшения полная ерунда по сравнению с комарами здешних мест. — Шлёп. Шлёп. — Сдаётся мне, что у них имеются крупные производственные планы на обед из трёх питательных советских авиаторов.

У стрелка, в отличии, от командиров, бланш наливался под левым глазом. Видимо потому что он летел попой вперед.

— Хватов, ты как думаешь, мы где сели — у наших или у японцев? — поинтересовался предводитель попаданцев.

— Я думаю, вон та торчащая из камышей голова нам сейчас всё прояснит.

Морозов развернул турель в сторону возможного появления противника.

Над камышами мелькнула чья-то голова и сразу исчезла.

Лёха встал на крыло и стал орать на своём уникальном диалекте китайского языка, что они хорошие советские люди, воюющие с проклятым жапаном, размахивая при этом выданным им полотном с иероглифами.

Китайская публика явилась честно и внезапно. Сначала одна голова высунулась из небольших зарослей камышей, потом две, потом вышло человек триста. Или четыреста.

— Морозов, не стреляй. Это явно свои. Такого количества японцев в камышах не спрятать. Да и патронов у нас просто не хватит на всех.

Март 1938 года. Фронт под Писянем.

Командующий передовым полком полковник Сукасима вошёл в штаб так, будто именно дверь и была виновата в произошедшем. Полевой стол дрогнул и попытался присесть, чайник перестал кипеть от одного его взгляда. Командир батальона майор Симасука попытался вытянуться по уставу, но командующий уже начал рвать и метать. Метать и рвать, стараясь попасть в чью-либо голову.

— Вы бросили фронт. Я прошёл по позициям вашего батальона. Вас разбили, потому что вы уснули. Полвзвода в траншее лежит лицом в землю и сопит, как на зимовке. Пулемётчик обнялся с лентой и шепчет ей колыбельную. Дежурный по батальону сипит стоя, смотрит на облако и говорит, что у него «добрая мысль», только вот он её поймает, и тогда всё наладится.

— Это война. Думаю, самое время вам задуматься о харакири. Я помогу вам отделить вашу тупую башку от никчёмного тела.

Командир батальона побледнел, промямлил про химическую атаку, неизвестный порошок и мешки, падающие с неба и что они всё исправят.

— Я знаю про порошок. Дальше что⁈ Почему у вас караулы не в масках⁈ Почему никто не открыл огонь по наступающим. Почему телефонист обсыпал аппарат белым дерьмом и заявил, что это для дезинфекции, а потом заснул на трубе. Почему взводная аптечка пуста, а ампулы варятся в котелке на кухне. Почему ваш зампотех нюхает себя за воротом и говорит, что «воздух мягкий». Я вижу здесь только одно — разгильдяйство, прикрытое туманом порошка войны.

Комбат попытался возразить про ветер и про то, что часть бойцов потянуло на разговоры о жизни.

— Разговоры о жизни я им устрою. Двоих еле откачали. Ещё двое решили, что это специи, начали варить чай из мешка. Котёл изъят, оба под арестом, повар пойдёт под суд. Один оружейник из роты связистов аккуратно разделил порошок на равные порции и раздавал, чтобы всем хватило. Чудеса точности, мать его. Вы мне объясните, майор, где у вас командиры рот, где командиры взводов, где старшины⁈

Комбат снова сглотнул и тихо сказал про внезапность химического нападения, про мягкий воздух и отсутствие приказов.

— Приказ будет, — комполка наклонился к комбату так близко, что тот отступил на полшага. — Да! И пусть лучше ваш «мягкий воздух» молчит! Докладывать будете лично мне.

— По вашей вине противник твёрдо шагнул вперёд на пол ри! Целых два километра! Взял три огневые точки без боя! Китайцы прорвали фронт не потому, что они стали сильнее, они прошли потому, что ваши бойцы решили «переждать минутку». Хорошо, что китайцы оказались ещё большими мудаками. Они набрали этой отравы, попутно прирезав ваш дозор и ушли обратно, и сейчас тоже спят в своих траншеях.

— Собрать всё до единой крупинки и уничтожить. Немедленно. Я лично проконтролирую!

Солдаты переглянулись, покорно кивнули и потянули джутовые мешки к костру. Сначала бросали осторожно, будто в огонь кидали не тряпьё, а дурные мысли. Полотно шипело, швы темнели, клочья серой пыли взвивались и втягивались в жар. Кто-то поднёс ещё хвороста, кто-то принёс ведро воды и поставил рядом на всякий случай. Ветер дунул со стороны огня, дым пошёл плотной волной, сладковатой, тяжёлой, он липнул к языку, как недосказанное слово. Люди отступили на два шага и заулыбались.

— Молодцы, — сказал командующий. — Так держать. Ещё. Все до последнего.

Мешки летели в костёр один за другим, огонь рвал нитки, прожигал ткань, и дым, как ленивый зверь, разворачивался над позициями и тянулся к небу.

— Так и нужно было с самого начала. Дым уйдёт, а позор пусть останется у вас в памяти.

Комполка подошёл к костру ближе остальных, вдохнул дым деловито, как бухгалтер просматривает отчёт за прошлый квартал, видимо, с целью лично проконтролировать качество сжигания гадости. Дым оказался вежливым и убедительным, пообещал тишину на переднем крае, порядок в документах, разложил внутри всё по папкам и мягко предложил прилечь для точности.

Комполка кивнул здравому смыслу, присел на бруствер, чтобы проверить грунт, затем для полной проверки лёг на спину и обнаружил, что небо стало необычайно профессиональным. Комбат и дежурный по части не могли не исполнить приказ начальства и потому аккуратно улеглись рядом, самоотверженно прикрыв начальника своими телами.

Пост номер один доложил о тишине и благополучии, пост номер два — о ровном храпе, связисты внесли в журнал запись о том, что меры приняты и пример показан.

К вечеру ветер сменился, дым ушёл к китайцам. Командиры проснулись и с удивлением снова осмотрели своё спящее воинство.

Март 1938 года. Поля под Писянем.

Лёха всегда подозревал, что международный язык общения состоит из трёх вещей — улыбки, жестов и печати побольше. Или пистолета, если печать попалась недостаточно большая. Китайцы вокруг не выглядели враждебными, на крыльях красовались знакомые им звёзды, и это делало мир дружелюбнее любой абсолютно правильной грамматики. Он спросил по-местному как умел:

— Джапан ю? Или мэй ю? (Японцы есть или нет?)

На первые вопросы Лёхи поднялся такой крик и гам, будто на ярмарке продешевили с рисом. Каждый старался ответить сразу, дети подпрыгивали, старики размахивали руками. Лёха рявкнул, ткнул пальцем в самого прилично одетого мужика и сказал, что говорить будет он один. Толпа присела и затихла.

— Мэй ю! — ответил делегат связи и отрицательно покачал головой.

«Сцуко, слышал бы меня сейчас Алибабевич, он бы точно сказал, камандира, твоя башка совсем тупой, такой дурной китайский язык говорить», — подумал Лёха и улыбнулся шире, чтобы грамматика не мешала делу.