Переезд (СИ) - Волков Тим

Он разыскал дежурного врача глазного отделения, представился коллегой из наркомздрава, курирующим новые методики, и попросил историю болезни Фанни Каплан. Молодой офтальмолог, польщенный вниманием такого важного человека, с готовностью вручил ему тонкую картонную папку.

Иван Павлович уединился в небольшой сестринской комнате и развернул пожелтевшие листы, исписанные разными почерками. Читал, и мороз шел по коже.

Каплан (Фейга) Ройдман-Каплан Фанни Ефимовна. 1890 г.р. Поступила для обследования после курса лечения в Харьковской глазной клинике д-ра Гиршмана.

Анамнез: В 1906 г., в возрасте 16 лет, от случайного взрыва получила тяжелейшие ожоги лица и рук, множественные ранения осколками.

Иван Павлович усмехнулся. Как сухо написано. «От случайного взрыва…»

Взрыв произошел от самодельной бомбы, которую Каплан собирала — для покушения на киевского генерал-губернатора Сухомлинова.

В условиях антисанитарии и тяжелейшего труда, состояние глаз резко ухудшилось. Отмечается помутнение роговицы в центральной зоне (лейкома), вероятно, посттравматического и дистрофического характера. Диагностирована почти полная слепота. Светоощущение с неправильной проекцией.

Вот оно. Источник ее незрячести. Не болезнь, а следствие взрыва и ужасов каторги, на которую ее сослали после. Так, что там дальше? Ага… Долго время нет никаких записей. Оно и понятно — кто ее на каторге лечить будет? А потом… Потом видимо произошла амнистия. Повезло, Временное правительство практически спасло ее.

Каплан, почти слепая, приехала в Харьков к лучшему специалисту — Гиршману. Тот провел операцию — кератопластику, пересадку роговицы. Смелая для того времени методика. И, судя по всему, успешная.

Состояние после кератопластики. Роговичный трансплантат прижился. Зрение улучшилось до уровня предметного восприятия, различает свет, очертания крупных объектов. Требуется длительная реабилитация и наблюдение.

Он закрыл папку. Общий портрет вырисовывался — даже через эти сухие медицинские записи. Перед ним был человек, сломленный и физически, и, вероятно, душевно. Не монстр, а изувеченная жертва собственных заблуждений и жестокости системы. Это понимание не отменяло ужаса от знания ее будущего поступка, но придавало ему трагическую, многогранную глубину.

Взяв с собой офтальмоскоп и несколько капель эфедрина для проверки реакции зрачков, он направился в ее палату.

Фанни сидела на кровати, все так же с книгой и лупой. Она была одна.

— Доброе утро, Фанни Ефимовна, — тихо сказал он, входя.

Она вздрогнула и повернула голову на звук.

— Доброе утро, доктор. Вы пришли.

— Как и обещал. Как вы себя чувствуете? Говорили, зрение к вечеру подводило.

— Да… все плывет. И глаза болят, когда пытаюсь что-то разглядеть.

— Это нормально, — успокоил он ее, подходя ближе. — После таких операций мышцы глаз сильно напряжены. Давайте я посмотрю.

Он попросил ее отложить книгу и сесть прямо. Включив офтальмоскоп, он направил узкий луч света в ее глаза. Она инстинктивно зажмурилась.

— Постарайтесь не закрывать глаза, Фанни Ефимовна. Мне нужно оценить реакцию зрачков.

С огромным усилием воли она заставила себя держать глаза открытыми. Иван Павлович увидел, как она сжимает пальцы в кулаки.

«Терпеливая», — отметил про себя.

Он внимательно изучил ее глаза. Роговица на одном глазу действительно была мутной, с бельмом. Но на другом он увидел аккуратный, прижившийся трансплантат — островок прозрачной ткани. Удивительная работа Гиршмана. Тем боле по этим временам.

Зрачки медленно, но реагировали на свет. Это хороший знак.

— Все в порядке, — сказал Иван Павлович, выключая прибор. — Процесс заживления идет хорошо. Но глазам нужен покой. Я сейчас попрошу сестру сделать вам прохладный компресс. Он снимет напряжение и боль.

Он вышел и через несколько минут вернулся с медицинской сестрой, которая несла тазик с водой и чистые салфетки. Пока сестра, под его руководством, аккуратно накладывала влажные прохладные салфетки на закрытые веки Фанни, Иван Павлович сидел рядом.

— Вам стало легче? — спросил он через несколько минут.

— Да… — ее голос прозвучал расслабленно. — Спасибо. Очень приятно. Как будто тяжесть снимают.

Он посмотрел на ее лицо, скрытое теперь под компрессом, и подумал о той страшной цепи, что привела ее сюда. Взрыв, каторга, слепота, чудесное возвращение зрения… и новый, готовящийся взрыв, на сей раз — политический. Можно ли разорвать эту цепь? Не арестом, а чем-то иным? Состраданием? Лечением? Или история неумолима, и он лишь наблюдает за обреченной, бессмысленно пытаясь облегчить ее путь к роковой черте?

Иван Павлович заметил книгу еще вчера, но сейчас, в свете утра и после прочтения ее истории, корешок привлек его внимание сильнее. Это был не сборник стихов, как он предположил вчера из-за ее восторженности. Политическая брошюра, изданная на тонкой, серой бумаге. Название он разглядеть не успел, но общий характер издания был ясен.

— Вы интересуетесь политикой, Фанни Ефимовна? — осторожно спросил он, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально.

Она на мгновение смутилась, пальцы ее сжали корешок.

— Это… необходимость, доктор. Чтобы понимать, что происходит в стране. После стольких лет в неволе… хочется осмыслить.

— И какие же выводы? — он продолжал мягко допрашивать, сам не зная, зачем рискует. Но ему отчаянно хотелось понять ход ее мыслей.

Сначала она говорила сдержанно, но постепенно, словно прорвало плотину. Голос ее, тихий и кроткий, зазвучал жестко, в нем появились стальные, режущие нотки.

— Выводы? Выводы просты, доктор. Они обманули революцию. — Она говорила о большевиках. — Они обещали землю — развязали продразверстку, обещали мир — втянули страну в новую бойню с собственным народом, обещали фабрики рабочим — ввели на заводах казарменный порядок. Это не диктатура пролетариата, это диктатура партийной бюрократии! Они заливают страну кровью. И этот позорный Брестский мир, который распинает Россию ради утопии мировой революции!

Она говорила страстно, почти не сбиваясь. Надо же, такая хрупкая, нежная, а говорит — что валуны переворачивает!

Иван Павлович слушал, и ему становилось холодно. Это была не растерянная пациентка, а идейный боец, фанатик, чья ненависть была лишь прикрыта слабостью зрения.

— Фанни Ефимовна, — начал он, выбирая слова с величайшей осторожностью, будто ступая по тонкому льду. — Я не политик, я врач. И хотел бы вам немного возразить. Я вижу другую сторону. Я вижу, как впервые у нас появляется шанс победить эпидемии. Создается реальная, а не декларативная система здравоохранения. В наркомздраве работают энтузиасты, которые сутками не спят, чтобы наладить производство лекарств. Вот, к примеру, пенициллин…

— Лекарства! — она с силой хлопнула ладонью по одеялу, и он вздрогнул. — Чтобы лечить раны, нанесенные этой же властью? Это лицемерие! Можно ли строить больницы на костях? Можно ли говорить о светлом будущем, попирая все человеческое в настоящем? Нет, доктор! Пока они у власти, не будет ни мира, ни свободы, ни справедливости. Их путь — тупик, залитый кровью.

— Но разве террор — выход? — не удержался он, и тут же понял, что перешел грань.

Она замерла. Ее лицо, обращенное к нему, исказилось. Кротость исчезла без следа, ее сменила холодная, слепая ярость.

— Выход? Выход в том, чтобы очистить страну от узурпаторов! Любыми средствами! — ее голос сорвался на крик. — Я думала, вы врач… что вы понимаете боль и страдание. А вы… вы один из них! Или их прислужник, оправдывающий палачей! Пожалуйста, оставьте меня. Уйдите.

Она отвернулась к стене, ее плечи напряглись и начали слегка вздрагивать. Разговор был окончен. Мост, который он пытался осторожно навести, был сожжен с ее стороны дотла.