Колдовская ночь - Наталья Борисовна Русинова
Иван обхватил себя за плечи – его трясло. Мысли плясали в голове, как шальные, он не мог ухватиться ни за одну из них.
– Она ведь как живая была, просто холодненькая, будто замёрзшая, – прошептал он. – И меня ещё предупреждала, что купальской ночью лешие озоруют, да русалки, да иные подобные им создания. А я её высмеял, дурень… А ей руки полынью обожгло, когда меня спасала, я думал, непереносимость, а она сама как те утопленницы…
– Ну, это вы, Иван Кузьмич, маху дали, – священник поморщился. – Не живая, это верно. Но и не мёртвая. Никто до сих пор не ведает, что такое Марьяна и ей подобные. Наука их отрицает, а церковь принимает не всегда.
– Берегинечка она, – Катерина упрямо поджала губы – похоже, спор насчёт языческого определения шёл у них не в первый раз. – И неча больше гадать. Старики бают, нашу Николаевку уже лет двести как раз ни одно лихо из-за неё и не трогает, ни град, ни лютые морозы, ни засуха, ни мор с неурожаями.
– Может, и так, – священник примирительно усмехнулся. – Я за годы службы в Николаевке тоже перестал удивляться чему-либо. Уповаю лишь на то, что Господь милосерден и всё в этом мире случается по воле его. Если стала малая девка обережницей здешнему люду да в церковь заходит, будучи мёртвой уж более двухсот лет, кто я такой, чтобы этому препятствия чинить.
Иван посидел ещё немного, собираясь с духом, а затем поднялся с завалинки.
* * *
От провожатых он отказался. Взял лишь пирога с земляникой у словоохотливой бабы на выходе из деревни, оставив взамен пару мелких монет. До рощи пошёл босиком, сняв у речки сапоги и перейдя водную гладь вброд. Подспудно надеялся, что ледяная вода хоть немного остудит бурю в душе.
Липу он узнал сразу – и впрямь будто на три ствола поделена. И средний, самый крупный, очень уж напоминал по форме худенькое девичье тело.
– А я-то тебя на службу думал принять, жалованье назначить, чтобы и на приданое хватило, и на всякие другие бабские радости, – прошептал он, осторожно, даже стыдливо касаясь рукой ствола, покрытого серой неровной корой. – Облагодетельствовать решил, дурень. Скотина самодовольная.
Иван поднял голову и увидел многочисленные ленты на ветвях, повязанные просителями. Рядом с одной из них, ярко-зелёной, покачивались пёстрые бисерные бусики.
– Потому ты и помнишь местных девок? Даже тех, кто нынче в речку людей заманивает да обескровливает? Они ж тебе как родные со своими просьбами стали, да? За двести-то с лишним лет… – голос у Ивана вновь предательски задрожал. – А я тебе вот тут пирога принёс, с земляникой… Ты ж любишь её, я помню…
Листья шелестели тихонечко, ласково. Роняли ему на макушку редкие капли воды, словно слёзки. Конец одной из лент вдруг соскользнул вниз и – он мог в этом поклясться! – огладил его по щеке.
И тогда он рухнул на колени и обхватил шершавый ствол руками. Слёзы катились градом, и вместе с ними выплёскивалась наружу застарелая боль, глухая бессильная жалость к несчастной Марьяшке, к няньке и её дочери, к пациентам, которых он за эти годы пытался спасти от смерти, но не сдюжил – и забыть тоже не смог. Ко всем девкам да бабам, на чьём жизненном пути встретилась сволота типа Ефима Коряжки, а вот защитника или хотя бы того, кто обнимет да посочувствует в лихое время, так и не случилось. Да даже к русалкам, чьи жизни оборвала вода – правильно ведь Марьяна сказала, от хорошего бытия никто топиться не идёт. И много чего ещё вспоминалось, такого, что порой мучило и выкручивало нутро, но даже матери с отцом об этом сказать было бы стыдно, не то что чужим людям.
А Марьяна его непременно бы поняла и даже сейчас слышала. Он точно это знал. И потому с каждым всхлипыванием, с каждым протяжным вздохом становилось легче. Головы будто касались невесомые тёплые пальцы, ласково поглаживали, успокаивали, утешали.
– Я с Катериной буду рядом эти дни, слышишь? Не брошу её, даю слово, разродится она благополучно, – шептал он сбивчиво, будто скорбный разумом. – А через год на Купалу снова приеду, с подзорной трубой. Или даже телескопом! Выпишу из столицы тот, что с собой возить можно. Покажу тебе Венеру, обещаю! И бусы привезу из янтаря или малахита. И сапожки новые, чего ты по лесам скачешь босая… И тулупчик, чтобы не мёрзла. Ты же веришь мне? Ты придёшь? Я не спасения ради, не надо мне благости никакой! Только приди сама! Пожалуйста…
Снова скольжение по щеке – и ярко-зелёная лента упала прямо к нему на колени. Иван коснулся её губами, бережно скатал в узенький рулончик и положил за пазуху. Постоял ещё какое-то время, пока колени окончательно не затекли, и едва начал вставать, как с противоположного берега раздался крик.
– Батюшка доктор, у Катьки воды отошли! Повитуха с батюшкой вас зовут поприсутствовать! А то она без вас ревёт не в меру, боится, сталбыть!
Иван вскочил на ноги, вытер мокрое лицо, торопливо коснулся лбом липового ствола, шепнул:
– До встречи, берегинечка. Я непременно вернусь.
И поспешил в деревню.
Дмитрий Тихонов
«Гарь»
Старуха сидела в красном углу прямо под образами. Впрочем, это только в первые несколько мгновений показалась она Игнату старухой. Когда глаза его привыкли к полумраку, стало ясно, что до старости ей ещё далеко – обычная, средних лет баба, неприятно полная и рано поседевшая, облаченная в грязную исподнюю рубаху и не менее грязную душегрейку. Она взгромоздилась на лавку с ногами, опустила голову меж коленей и смотрела на вошедших мутными глазами, по-совиному круглыми и пустыми.
Дед тоже не сводил взгляда с кликуши. Он стоял посреди горницы, ссутулившись, как обычно, чуть наклонив голову на бок. Не было в его позе ни малейшего напряжения – так человек изучает пусть и важную, но привычную, рутинную работу, которую предстоит сделать: дыру в крыше залатать или сено в стог собрать. Неспешно оценивает, обдумывает, примеривается, с какого края сподручнее подступиться.
Сам Игнат, конечно, боялся.
