Колдовская ночь - Наталья Борисовна Русинова

* * *

Утро было хмурым: вроде и туч нет, а небо затянуто серой пеленой. Оксюта потёрла лоб: спалось ей плохо, всё время чудилось, будто кто-то скребётся сначала в окно, потом из подпола, а в самую глухую пору начала тихо подрагивать дверь. Глаза при этом открыть не получалось: тело словно налилось изнутри неповоротливой тяжестью. Но в покои так никто и не пробрался, и Оксюта про себя возблагодарила старого Свербыся. На том везение и кончилось: только она собралась надеть на себя обережный знак, как услышала шаги и едва успела спрятать его в рукав.

У девки Валины, пришедшей будить гостью, были заплаканные глаза. На участливые расспросы она нехотя рассказала, что ночью удар хватил Свербыся и старик лежит теперь ни жив ни мёртв.

– Помрёт, как буду без него? – хлюпала носом Валина. – Он мне заместо дида, бати да мати.

– Ох, лихо, – расстроилась Оксюта. – Вчера же здоров был… Погоди, может, ещё всё выправится.

Спустившись во двор, они с Валиной пошли в дом к старику. По пути Оксюта выяснила, что починить повозку до завтра никак нельзя, и это известие совсем испортило ей настроение.

Свербысь Гусище был бел как снег, едва дышал и, как ни будили его, не просыпался. Рядом с ним сидела одна из женщин, больше для порядка, чем надеясь на то, что старик откроет глаза.

– Нешто помочь ему нельзя? – спросила Оксюта.

– Кто ж знает? Может, и можно, да как?

– Я заради этого всё бы сделала! – Валина вытерла слёзы. Оксюта едва приметно вздрогнула: ей почудился еле уловимый ледяной ветерок, промчавшийся мимо, но обе женщины остались спокойны, и маронка только головой покачала, не зная, что думать. Поразмыслив, она взяла в ладони руку старика и шёпотом попросила:

– Погоди, диду, не уходи к Вышнеединому, не сироти Валину. Кто ж её сбережёт, если не ты…

А сама, повинуясь наитию, тайком вложила нательный оберег в его едва тёплую ладонь. Загнула пальцы и порадовалась, когда они не разжались. Даже вроде как дрогнули.

Валина снова заплакала. Оксюта обняла её за плечи и вывела прочь.

Псы во дворе то и дело взбрехивали, срываясь на подвыв, но замолкали, когда на них шикали. Ощущение подавленности витало в воздухе, и Оксюта не удивилась бы, пролейся оно дождём вниз. Люди здоровались с ней, задавали вопросы, совершенно никчёмные и ненужные, словно сами пытались отвлечься от неприятных мыслей. Маронка пошла в дом, напросилась помогать женщинам готовить поминальное угощение, хотя и там было неуютно: хозяйки хмурились, ворчали и жаловались, что ночью из ледника исчез целый шмат свежего мяса, отложенного для сытной похлебки.

За полдень пришёл Гнатий, передал, что, после того как унесут в святый дом тело Галии, марон покорнейше просит светлую маронку разделить с ним дневную трапезу, ежели та не против. Оксюте кусок в горло не лез, но печалить отказом осиротевшего хозяина она не хотела:

– Передай ясноваженному марону, что почту за великую честь приглашение его принять.

Вскоре просторный двор наполнился причитаниями – несколько женщин голосили так, словно каждая провожала в последний путь собственное дитя. Оксюта стояла молча. Как и все собравшиеся, она знала, что это поют рыдальницы, знающие обрядовые песни и нанятые показать, как все жалеют того, кто покинул этот мир. Оксюта слушала их и думала, что едва ли на самом деле кто-то сожалел о смерти Галии, разве только её отец. И о странностях, что творились здесь, тоже размышляла. Было ещё что-то, сидевшее глубокой занозой, но что – она никак не могла понять.

Тем временем из дома вынесли гроб. Женщины заголосили сильнее, мужчины поснимали шапки, опустили головы. Гроб нёс сам марон, помогали ему Гнатий, Пытусь и Тума. Штударь сегодня был ещё более потерянный, украдкой озирался и прислушивался, словно надеялся услышать что-то очень важное.

«Интересно, как он провел ночь? Поди, ему диду оберегов не давал», – подумала Оксюта.

По обычаю, трижды стукнули о порог изножием гроба, затем изголовьем, чтобы дух умершей не возвращался, не тревожил оставшихся. В святый дом вносили почти так же: трижды касались изножием порога, прося всех собравшихся простить ушедшую, затем семь раз касались порога изголовьем, прося Вышнеединого не выпускать дух из святого дома и прямо оттуда забрать к себе. Оксюта вздохнула – ей хотелось, чтобы всё побыстрее закончилось и можно было уехать. Рыдальницы уже начали раздражать, и, чтобы отвлечься, девушка считала постукивания изголовьем. И вдруг напряглась: седьмого не последовало. Нет, гроб наклонили к порогу, но Оксюта готова была поклясться, что он даже не коснулся его. И никто не заметил этого, хотя все должны были обеспокоиться – теперь у духа оставалась лазейка. Странно, даже Тума не сказал ни слова. Впрочем, он до такой степени был встревожен, что мог и упустить случившееся из виду.

Гроб с телом Галии установили на возвышении. Крытень поцеловал упокойницу в лоб, накрыл её дорогой погребальной тканью и велел Гнатию и Пытусю:

– Штударя после вечерней трапезы приведёте сюда. Пусть исполнит то, о чём доня моя просила.

Тума, спохватившись, осенил себя знаком Вышнеединого. На гроб он старался не смотреть, и это только укрепило Оксюту в подозрении, что ночь для него была далеко не самой приятной.

* * *

По возвращении из святого дома девушке пришлось выполнить просьбу Крытеня и сесть с ним за стол. Трапезу эту нельзя было назвать весёлой, да Оксюта на это и не рассчитывала. Поначалу они молчали, ограничившись лишь короткой хвалой Вышнеединому. Затем постепенно разговорились. Оксюта отвечала на вопросы марона, а потом вздохнула:

– Не гневись, вышечтимый, вижу я, не до россказней тебе моих. Скажи лучше, что гнетёт тебя? Оно ведь как: ежели боль с кем-то разделить, легче будет.

Марон тяжело вздохнул:

– Всё гадаю, кто с давних пор желает мне зла. Сперва Вышнеединый жену любимую забрал. После доня хворала много, стала как подменённая – насилу выправили… Теперь и она ушла, одного меня оставила. Всё по мати тосковала: бывало, по несколько дней в комнате своей сидела, не ела, не пила… После на молитву уходила до дому святого и просила её не тревожить, лишь Одарёнке дозволяла хлеб ей и воду носить. А как тоска отступит, весела была.

Оксюта слушала внимательно, с лёгкой грустью глядя на мужчину.

– Вот и не пойму, за что всё это? – Крытень смотрел куда-то в сторону и говорил словно сам