Сердце его в Эдирне - YeliangHua

— Я хотел бы стать вам другом, — решился Раду на полуправду, прекрасно осознавая, насколько глупо его заявление в свете прошлых признаний. — Ничего иного я и не имел в виду.

Мехмед кивнул, принимая его ответ. Во взгляде его промелькнуло облегчение, однако то, как побелели от напряжения судорожно сжатые пальцы, говорило совсем об обратном.

— Я буду только рад такому замечательному другу, как юный принц, — он улыбнулся уголками губ. — И более никаких стихов.

Раду неуверенно улыбнулся в ответ. Почему-то ему показалось, что последнюю фразу Мехмед сказал самому себе, словно пытаясь убедить самого себя в том, что Раду для него друг, и воспринимать его следует соответственно.

Во дворец Эдирне они возвращались уже вместе, и, несмотря на определённую неловкость, лёд между ними стремительно таял по мере того, как сердца их становились всё мягче.

***

…Спустя полгода Раду отправился в Константинополь, который к тому моменту постепенно отстраивался и оживал по мере того, как бежавшие в спешке христиане и иудеи возвращались. Официальная причина этой поездки была политической, однако принц не мог не думать о том, что он впервые за долгое время мог свободно покидать Эдирне, притом никто более его не удерживал на одном месте. Казалось, стены его золотой клетки наконец рухнули, и он оказался свободен путешествовать. Мехмед теперь часто просил его помощи в дипломатических переговорах, и даже приглашал его на официальные приёмы. Всё чаще Раду становился единственным человеком, которого Мехмед брал с собой. Разумеется, оба они помнили о случае отравления, а потому никто из них не путешествовал без охраны — но присутствие янычар было разумной платой за то, чтобы обрести наконец свободу. Раду за все эти годы так и не стал своим ни среди вельмож, ни среди воинов — однако теперь ему не было до того дела. Султан Мехмед считал его близким другом, и ему этого оказалось достаточно, чтобы впервые за долгое время быть счастливым.

Константинополь встречал его криками чаек, извилистыми колоннами, отстраивающимися храмами и разномастной толпой. Чуть позже султан Мехмед отправился с ним на прогулку и показал ему городскую кухню для малоимущих, новые школы и мечети. Они оба прогуливались в одеждах простолюдин, а потому не привлекая внимания смогли подняться на самую высокую башню Галата — всё, что осталось от стен генуэзской крепостной стены — и вдоволь побродить по местным рынкам. Мехмед был настолько увлечённым рассказчиком, что временами не замечал, куда шёл, и то и дело Раду приходилось одёргивать султана, чтобы тот не врезался в людей, идущих им навстречу. Казалось, никогда ещё они оба не смеялись так много.

Уже позже, перед ужином, Раду всё ещё находился в приподнятом настроении, вспоминая, как Мехмед закормил его засахаренным кумкватом прямо с рук, и как лучились его светлые глаза — казалось, они были прозрачней вод Босфора. Раду чувствовал себя с Мехмедом необычайно легко, и теперь, приводя себя в порядок перед ужином, думал лишь о том, чтобы за столом было поменьше людей. Поскольку при дворе Мехмеда было много иноземцев, он более мог не переживать о том, что его манера одежды или поведения будут выделяться — но ему всё ещё следовало быть осторожным в том, чтобы привлекать меньше внимания к своим отношениям с султаном. Далеко не все верили в то, что их с Мехмедом связывала только дружба, и, чем больше проходило времени, тем более развязными становились слухи.

К счастью, за ужином действительно было не так много гостей: в основном, это были приближённые визири, неизменный Заганос-паша, и несколько иноземцев, которые вскоре покинули приём. Приглашённые артисты музицировали на лютнях и пели, так что говорить много не приходилось — можно было просто расслабиться и понемногу цедить вино, вслушиваясь в мягкие переливы струн и манящие голоса.

“Из праха рая не взрастить любви — пожнёшь лишь боль,

И как бы ярко ни горел фитиль, свеча рыдает,

Она одна осветит ночью мою скорбную юдоль,

И лишь она о пламени любви моей и знает…”

Исполнитель мягко перебирал струны, затуманенным взглядом скользя словно сквозь присутствующих. Тёмные подведённые сурьмой глаза напоминали горький тёрен, исполненный тоски.

“Так молча плачет воск, когда души безмолвен крик…

Так плачет лютня — её струны волосам твоим замена…

Лишь те, кому дано однажды солнце полюбить,

Поймут, как в вечном трауре ночей тоской скорбею.

Моя любовь, вдали от тёмных локонов твоих

Тоскую по отраве поцелуев несвершённых —

Лишь поцелуем можешь моё сердце исцелить,

Дав губ твоих нектар испить мне запрещённый…”

Раду удивлённо вслушался в стихи. Отчего-то в этот момент то ли крепкое вино ударило ему в голову, то ли он сам оказался слишком чувствителен, однако слова этой песни действовали на него страннейшим образом. Он не мог понять, почему они так сильно задевают его сердце. Предчувствие неотвратимого шторма посреди штиля было таким оглушительным, что он перестал слышать даже лютню, ловя каждое слово. Казалось, он знает, что будет дальше.

“Мой друг, да разве я осмелюсь рассказать тебе о том,

Как этот мир мне без тебя стал вдруг враждебен?..

Мой друг, увы… Авни на то не хватит слов.

Он пятикратно вознесёт тебе в молчании молебен,

Он преклонит колени пред тобой на Рамадан,

И лишь к тебе он взор свой, а не к Мекке, обращает,

Ведь ты для его сердца первый и последний храм.

Тебя лишь он своей святыней сердца называет.[9]”

Раду закрыл глаза, чувствуя, как по спине расползается холод ужаса, в то время, как сердце его охватывает пламя. Он осушил содержимое своего кубка едва ли не залпом в попытках погасить огонь, но сделалось только хуже — теперь у него ещё и заплетался язык.

— Султан Мехмед… — он повернулся к Мехмеду, который в этот момент спокойно пил вино, — Эта песня…

— Хорошая песня, правда? — поддержал кто-то из гостей. — Это газель из сборника одного местного поэта. Он не пишет по-персидски, однако он всё равно невероятно хорош.

— Из с-с-с…сборника, — повторил Раду, глядя перед собой.

— Да, там немало любовных газелей, — подтвердил кто-то. — Поразительно, что такой поэт предпочитает оставаться неизвестным. Было бы замечательно пригласить его во дворец.

— Да, наверное, — Раду вдруг подумал, что, возможно, прошло уже полгода, и, даже если Мехмед писал стихи под личиной Авни, вероятно, далеко не все они были посвящены ему. Султан вполне мог иметь иные увлечения — возможно, он написал эти