Брат моего парня (СИ) - Вашингтон Виктория Washincton

Я села напротив. Несколько секунд молчали. Слышно было, как шуршит ветер в ветках.

Он молчал, а я смотрела на него через кружку, чувствуя, как в груди поднимается что-то неприятное — будто слишком горячий пар ударил внутрь.

— Устал от всех? — спросила я. Не ради разговора. Просто хотелось понять, почему он вообще сидит тут, как будто сам себе наказание выписал.

— От лишнего шума, — ответил он тихо. — Ты тоже от него сбежала.

— Я не сбежала.

— Конечно. Ты просто решила прогуляться в десять вечера по лесу. Абсолютно естественно.

— Коул…

— Ладно. — Он выдохнул присел и откинулся на спинку лавки. — Тебе действительно нужно пространство. Я это понимаю. Иногда.

Мне хотелось бросить в него чем-то тяжелым, хотя бы словом.

— Иногда?

Коул не ответил, но глянул так, что во взгляде читалось “ты слишком сложная, чтобы тебя всегда понимать”.

Это я почувствовала кожей. Это раздражало — почти так же, как то, что он всегда угадывал мои состояния точнее всех.

— Ты хочешь посидеть в тишине, я правильно понимаю? — спросила я, собираясь уже встать.

— Если бы хотел тишины, не предложил бы тебе чай.

Я замерла, удерживая кружку двумя ладонями. Он говорил это ровно — слишком ровно.

— Тогда зачем предложил? — спросила я.

Он повернул голову. Тени на лице сместились, обрисовав линию скул.

— Потому что мы слишком много делаем вид, что не замечаем друг друга.

Слова ударили — бесшумно, но сильно.

Я хотела парировать, но он продолжил:

— Ты всегда приходишь туда, где пытаешься убедить себя, что не хочешь быть. — Какая чушь. — Возможно. — Его губы дрогнули, будто он сдерживал усмешку. — Но ты здесь.

Я отвела взгляд на столешницу, будто дерево могло защитить от слишком точных его слов. Он считывал меня быстрее, чем я успевала выставлять новые стены. И это раздражало сильнее всего.

— Ты сказал, что не хотел тишины, — заметила я. — Тогда чего хотел?

— Иногда проще посидеть в полутемноте, чем среди всей этой… показной общительности. — Он чуть склонил голову, глядя куда-то вбок. — Знаешь, у людей есть странная привычка: притворяться теми, кем их хотят видеть.

— Ты про свою семью, — вырвалось у меня.

Он медленно перевёл взгляд на меня. Словно именно этого и ждал.

— Ты удивительно точно это подметила.

Я дернула плечом. — У всех так. Все пытаются соответствовать чьим-то ожиданиям. Наверное, это привычно для общества.

— Может быть. Особенно когда эти ожидания — диктуют. — Он постучал пальцами по кружке. — И чем громче они звучат, тем меньше воздуха вокруг.

Его голос стал тише. Не мягче — глубже. Так говорят о вещах, которые касаются слишком близко.

— У тебя… громко звучат? — спросила я осторожно. Вопрос звучал глупо, но я очень надеялась, что Коул поймет его правильно.

Он коротко усмехнулся — больше в сторону, чем мне.

— У моей семьи всё всегда звучит громко. Даже молчание.

Мне не пришлось спрашивать, что он имел в виду. Это почувствовалось сразу — как будто тонкая грань между нами дрогнула.

— Они привыкли командовать, — сказала я. — Учитывая их уровень, это… закономерно.

— Логично, да. — Он облокотился на перила. — Но логичность ещё не делает их правыми.

Он усмехнулся — коротко, почти жестко.

— И что они хотят от тебя?

Он посмотрел куда-то в даль, на тёмный лес. Не на меня.

— Чтобы я остался и продолжил всё, что «предназначено». Вписался в привычный им сценарий. Сделал вид, что мне это подходит.

Он говорил не громко, но в каждом слове чувствовалась усталость, сжатая в сталь. Та усталость, которую он даже себе редко признаёт.

— И ты… продолжишь? — спросила я, хотя сама не знала, что именно хотела услышать.

Он замолчал — не потому что искал ответ, а потому что выбирал, говорить ли правду.

А когда заговорил, в голосе не было ни тени сомнения:

— Нет.

Не вызов. Не демонстрация. Просто факт. Сказанный так, что у меня по позвоночнику прошёл холод.

— Я не собираюсь жить по их правилам. Не собираюсь стоять там, где меня ставят. — Он сжал ладонью кружку так, будто удерживал что-то гораздо тяжелее. — У меня есть свои цели. И они… не рядом с ними.

Я подняла взгляд — резко, будто кто-то дёрнул меня за нитку. В его лице не было показушности. Только странная, слишком сильная решимость.

В голове запульсировал один единственный вопрос. Не знаю, как я вообще пришла к нему. Возможно, почувствовала к чему он клонит.

— Для этих… «своих целей» тебе нужно… уехать? — спросила я медленнее, чем хотелось. Слишком осторожно. Как будто боялась подтвердить то, что уже поняла.

Он посмотрел на меня коротко — слишком честно, чтобы я успела отвести глаза.

И просто сказал:

— Да.

Слово ударило, как если бы по рёбрам со всей силы приложились. Я будто на секунду забыла, как дышать.

— Когда? — спросила я так тихо, будто спрашивала не о дате, а о диагнозе.

Коул отвёл взгляд, не отстраняясь, но замыкаясь где-то внутри. Эта тишина между вопросом и ответом была хуже самого ответа.

— Скоро.

Он произнёс это тонко, спокойно, почти буднично. Будто говорил не о том, что исчезнет. Будто это действительно было что-то на уровне погоды — переменная облачность, небольшой ветер, я уезжаю.

Мир в этот момент не рухнул. Он просто… сместился. Словно беседка накренилась, и я вдруг оказалась слишком близко к краю.

Я сидела, не двигаясь, держась за кружку, как за поручень. И лишь одно отчётливо поняла: я не должна была так реагировать. Не имела права. Но удар пришёлся гораздо глубже, чем я ожидала.

— И ты собирался об этом… вообще не говорить?

— У нас ведь нет обязательств, — сказал он мягко, но с какой-то резкой нотой. — Разве я должен отчитываться?

— Нет, — выдохнула я. — Но ты хотя бы мог сказать нормально. А не бросать это между разговором о чае и тишине.

Коул чуть наклонился вперёд, но промолчал.

Голова гудела. В беседке будто стало меньше воздуха.

— Значит… скоро? — повторила я, хотя ответ уже стоял под кожей. Хотелось услышать его ещё раз, чтобы убедиться, что не придумала. Или чтобы мозг успел сформулировать хоть какую-то защиту. Он кивнул.

— Да.

Воздух в беседке стал гуще, будто свет от лампы потускнел.

— И ты потом… вернёшься ведь? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул, но он дрогнул всё равно — едва, почти незаметно, но достаточно, чтобы я сама это услышала.

Он даже не задумался. Даже не попытался смягчить.

— Нет.

Его «нет» разрезало пространство между нами, как ножом по ткани — тихо, но с таким холодом, что я буквально ощутила, как внутри что-то сжалось, а потом провалилось куда-то глубже.

Он смотрел прямо, спокойно, как будто говорил о чем-то элементарном — о факте, который не требует обсуждения.

— Ты расстроилась? — спросил он, чуть прищурившись. Он не давил, не провоцировал — просто… видел.

— Нет.

Глупая, мгновенная, безнадёжная ложь.

— Лжёшь.

Слово прозвучало не обвинением — диагнозом.

— Не твоё дело, — выдохнула я, стараясь удержать лицо ровным. Ладони потели. Сердце билось слишком громко, будто пыталось вырваться наружу.

— Рэн… — он наклонился вперёд, упершись локтями в колени. Голос стал ниже, спокойнее, но от этого — только острее. — Если бы тебе было всё равно, ты бы уже ушла.

Я дернулась, резко встала. Стул подо мной чуть скрипнул, кружка в руке качнулась. Чёрт. Даже этот микрожест выдал больше, чем слова.

— Не приписывай мне то, чего нет, — бросила я, глядя куда-то в сторону, лишь бы не встречаться с ним взглядом.

— Я ничего не приписываю. — Он поднялся почти одновременно со мной, будто тень, повторяющая движение. — Я наблюдаю.

— Прекрати.

— Нет.

Его голос был слишком близко. Я не заметила, как расстояние между нами исчезло. Беседка вдруг стала маленькой, воздух — тяжёлым, почти звенящим. Он стоял передо мной, и каждый сантиметр его тела отбрасывал тепло, которое я чувствовала кожей — как будто он не просто приблизился, а вторгся в моё личное пространство с той самой бесцеремонной прямотой, от которой я сходила с ума… и злилась ещё сильнее.