Горячая штучка - Люси Вайн
Итак, мы стали откладывать деньги на собственную квартиру, на ипотеку. Тим разбирался в этом деле гораздо лучше, чем я. Он работал маркетологом, а я все еще трудилась на временной работе и страстно желала быть художником. Но он понимал меня и всегда подталкивал к тому, чтобы я продолжала заниматься искусством. Он говорил, что, поскольку у него такая занудная работа, очень важно, чтобы я «следовала за своей мечтой» (на самом деле он был старомодным, но очень привлекательным). Он говорил, что один из нас должен сделать потрясающую карьеру. Он покупал мне краски и холсты, тогда как я не могла заплатить даже половину арендной платы. Он был замечательный. В конце концов, я все же устроилась художником-иллюстратором в «The Haies», и благодаря постоянному доходу нам удалось каким-то образом сделать общий взнос. Несколько месяцев мы искали дом, чтобы купить его — дом, который стал бы нашим очагом, где мы могли бы держать собаку и приглашать на барбекю соседей. Это так возбуждало и воодушевляло. Мы поселились в милом доме с террасой в викторианском стиле в Южном Лондоне — в пятой зоне — и залезли в долги. Это была мечта. Это было только начало длинного пути, но мы были готовы ждать ее исполнения.
Мы часто спорили, но было весело спорить о всякой ерунде, например, о том, кто будет стирать белье или какой беспорядок можно назвать большим беспорядком. И из-за его привычки повсюду оставлять стикеры со списками неотложных дел. Я прятала эти списки, оставляя вместо них стикеры с указанием ключей к разгадке, что казалось забавным, но всегда кончалось тем, что он начинал кричать, заявляя, что мои «ключи» никуда не годятся. А потом он оставлял мне на подушке стикер с извинениями, и мы, злые друг на друга, занимались сексом, а еще помню, как я спрятала стикеры в постели, и они испачкались. Ладно, это было всего один раз. Но да, было.
Наша жизнь была глупой, запутанной и восхитительной, и у нас действительно все получалось. Он принимал меня такой, какая я есть, вселяя в меня уверенность.
А когда у моей любимой мамочки после самых обычных анализов обнаружили неизвестно откуда взявшийся рак, Тим был очень добр и терпелив со мной. Он ничего не говорил, когда я плакала ночью, и ничего не говорил, когда я совсем не плакала. Он не ложился, когда я не могла уснуть, и спал рядом днем, когда я валилась с ног от усталости. Он взял на себя заботу о покупках и не обижался, когда я была слишком рассеянной и не отмечала с ним радостные события, если они случались. Он отпрашивался с работы, чтобы поехать с нами на сеанс химиотерапии, и понимал, когда я просила его уйти, чтобы помочь маме сходить в туалет. Он присматривал за мной тогда, когда я была неспособна присматривать за собой.
Я начала изменять ему через три месяца после того, как маме был поставлен диагноз. Я думаю, он знал. Но ничего не говорил. Он только стал еще надоедливее и настойчивее, что оттолкнуло меня от него еще дальше.
Мне нет оправдания. Я не знаю, что заставило меня решиться на это. Я просто хотела расслабиться и повеселиться и не быть рядом с ним. Он слишком часто напоминал мне о том, что произошло в моей жизни, а мне этого не хотелось. Я хотела побыть рядом с мужчинами, которые не смотрели на меня с грустью и жалостью. Мне было необходимо побыть рядом с теми, кому на меня было попросту наплевать, а не с тем, кто советовал мне съесть еще одну витаминку «Вегосса», чтобы сбалансировать мою диету, состоявшую из батончиков «Mars». Мне хотелось партнера на одну ночь. Я ненавидела себя за это, Софи ненавидела меня за это, но я не остановилась. Я не знала, как остановиться, и не слушала ее, когда она говорила мне, что я разрушаю свои отношения. И чем дальше, тем лучше я понимала, что в любом случае я уже разрушила то, что связывало нас с Тимом, так зачем останавливаться? А потом на третий день Рождества умерла мама, и все во мне онемело.
Похороны закончились кошмарно непристойной сценой. В начале января стоял жуткий холод, церковь была безобразной, а священник без конца повторял, какой хорошей была моя мама.
— Она была очень славной женщиной, — снова и снова говорил он, пытаясь поймать с кафедры мой взгляд.
Славной. Славной.
Он понятия не имел, была ли она славной женщиной. Он никогда не встречался с ней. Я не могла понять, почему похороны проходят здесь — мама не была набожной, она называла религию «забавной бессмыслицей», шумно рассуждая о том, насколько смешна вся эта концепция, даже тогда, когда надевала пальто, собираясь на свой еженедельный визит к медиуму Шэрон.
Славной. Славной.
Безусловно, священникам скучно на похоронах. Повторять одно и то же снова и снова, говорить о людях, которых они не знали, и притворяться печальными. Должно быть, от многочисленных сочувственных кивков у них все время болит шея. Поэтому не стоит ли по крайней мере разнообразить похороны и использовать более яркие прилагательные, говоря о не знакомых вам покойниках? Что-нибудь поинтереснее, чем «славная»? Как насчет «гениальная» или «стильная»? Мне, кажется, моя мама была довольно стильной.
Славной. Славной. Славной.
Я помню, как сидя в этой убогой, холодной церкви, я раздумывала, могу ли я войти со своего телефона в Thesaurus.com. Но потом Тим сжал мою руку, и вместо этого я решила сконцентрироваться на своей злости к нему. Господи, молилась я, позволь мне уйти от этого мужчины, которого я так ненавижу без всякой на то причины.
А через час, когда мы вернулись в дом моего отца, чтобы помянуть маму сэндвичами и французскими булочками, я сказала Тиму, что все кончено.
— Что? — Он выглядел таким потрясенным.
— Я знаю, что сейчас не время, — сказала я, и холод, прозвучавший в моем голосе, был под стать тому, который стоял в церкви. — Но это не может продолжаться, мне кажется, мы должны расстаться.
Я помню, как он затряс головой, словно ослышался или хотел вытряхнуть мои слова из своей головы, из своих ушей. Я
