На твоей орбите - Эшли Шумахер

Папа Сэма кивает.

– Так и думал. Я тебя помню. Он настоял, что ему нужно попрощаться, хотел подождать, пока ты придешь из школы и… – Он указывает рукой на дыру в заборе, эхо прошлого. – Выйдешь на ваше место.

Я не знаю, что сказать, поэтому молчу.

– Выглядишь так же, – говорит он.

Наступает еще одна пауза, долгая, в которой отчетливо слышно, как шипит вода в шланге, стрекочут сверчки вокруг и тихо гудит кондиционер у меня за спиной.

В горле комок. Я сглатываю.

– Мы переехали, – говорю я. Что еще сказать? Разговор происходит словно во сне. В нем едва ли есть смысл. – Мы переехали после его отъезда.

Он вздыхает – тихо и протяжно. Уже без прежней жизнерадостности.

– Он хороший парень, мой Сэм. Многое пережил, но ты, полагаю, это знаешь. Я не хочу, чтобы ему делали больно. Ему на всю оставшуюся жизнь хватит. – Еще одна пауза. – Может, и на несколько.

– Я тоже не хочу, – говорю я.

– Вещи из прошлой жизни… Они делают ему больно, – продолжает он. – Но ты другая. Я вижу. Всегда такой была.

Хочется спросить: «С чего вы взяли?» Он говорит так, будто знает обо мне что-то, чего не знаю я сама. Будто видит что-то, чего я не вижу, и может помочь мне разобраться в себе. Понять, кем я должна стать.

Но думать об этом, пока мы стоим каждый на своем заднем дворе и разговариваем о его приемном сыне, эгоистично. Я вижу, что папа любит Сэма каждой частичкой своего тела и отчаянно желает, чтобы Сэм рос в счастливом доме, без нужды в длинных рукавах и целебных поцелуях.

Поэтому я говорю, что думаю:

– Я просто хотела убедиться, что он в порядке. Я слышала игру…

Вода выключается с резким щелчком, за которым следует скрип вентиля. Пошатывая забор, отец Сэма складывает шланг на место, сворачивая его вокруг держателя.

– В следующий раз – через дверь, – закончив, напоминает он. – Но, учитывая, как сейчас поздно, лучше подожди здесь.

Глава 8

Сэм

В душе выкручиваю горячую воду на максимум. Моя бледная кожа несколько часов будет покрасневшей, но я надеюсь, что кипяток сожжет остатки страха, копошащегося в груди.

Меня ударили во время неудачного блока. Стремительно движущийся локоть прилетел прямо в шлем, да так сильно, что перед глазами замелькали звездочки. Когда попытался встать, звездочек стало больше, и, чтобы тяжелый удар не превратился в нокаут, я тут же сел обратно на поле и прикрыл глаза.

Звездочки я видел и раньше.

«До».

И одного воспоминания об этом было достаточно, чтобы я остался на земле, ожидая, пока придут медики и скажут, что все в порядке. Мне нужна была минутка, чтобы звездочки – и воспоминания – исчезли.

По крайней мере, в этот раз я знал, что мне помогут.

По крайней мере, в этот раз мне причинили боль ненамеренно.

В детстве я понял, что некоторые моменты могут тянуться гораздо дольше, чем положено. На поле так и случилось. Я глубоко дышал, пытался прогнать тревогу и внезапно возникшую ярость, оставляя место для другого страха – связанного с моей футбольной карьерой. Всё лучше воспоминаний.

Обычно, когда я думаю о чем-то, что может навредить моей карьере, я превращаюсь в девяносто килограммов нервозности. В голове вспышками мелькают улыбающиеся лица мамы и папы. Сначала они выглядят так, как выглядели, когда мне было шесть лет: они жалели меня, переживали за меня. Постепенно они превращаются в нынешних родителей: гордых, уверенных, счастливых. Обычно я ухожу в спортзал, тягаю гантели и бегаю на дорожке, пока усталость не вытеснит страх разочаровать родителей. Футбол мне не нравится, но гораздо больше мне не нравится то, что было «до». Ничего не может быть хуже.

Но сегодня, когда я сидел на поле и секунды казались мне часами, я не мог избавиться от тревоги. И я по-настоящему боялся, что эта травма окажется серьезной, и я не смогу играть, и не попаду в университет.

И на мгновение – всего на мгновение между приливами страха – я почувствовал облегчение.

Потому что тогда я буду не виноват. Все расстроятся, но не из-за меня, потому что это будет не мой выбор.

Я даже рад, когда папа стучит в дверь. Думать об облегчении – бессмысленно. Я ничего с этим не сделаю.

– Привет.

– Привет, пап.

Папа часто так делает: приходит постоять в дверях и посмотреть на меня. Это началось сразу «после», когда он беспокоился о том, как я уживаюсь с ним и мамой. Но ужился я хорошо, а он все приходил: спросить, не нужно ли мне чего, хочу ли я мороженого или покататься на машине. Папа всегда любил «ездить покататься», чтобы проветрить голову, и с радостью брал меня с собой.

Мне уже кажется, что он опять предложит покататься, несмотря на то что теперь я могу поехать и сам, но вместо этого, помолчав еще полминуты, он говорит:

– Хороший вечер.

Странно. Они с мамой уже поволновались насчет моей травмы, так что я не знаю, отчего он так себя ведет. Но папа всегда был немного странным. По-хорошему странным. Примерно как Лис.

– Да, – говорю я, озадаченный. – Если не считать почти сотрясения.

Лицо папы озаряется улыбкой.

– Знаешь, что помогало мне в мои спортивные дни? Свежий воздух.

Еще страннее, но ладно. Я с кряхтением поднимаюсь и приоткрываю окно, впуская в комнату уже по-вечернему прохладный ветерок.

Папа ободряюще кивает.

– Славно, славно, – говорит он. – Да, замечательная идея. Однако будет значительно лучше, эффективнее подышать непосредственно из источника, да?

Так, это уже апогей странности. Даже для папы.

– Ты странно себя ведешь, – говорю я. – Тебя случайно тоже по голове не ударили?

Он поднимает руки:

– Я просто хочу сказать, что тебе будет полезно прогуляться на заднем дворе.

Я молча смотрю на него.

– У наших гардений.

Я переминаюсь с ноги на ногу.

Улыбка на лице отца сменяется усталостью.

– У дыры, которую ты соорудил в нашем замечательном кедровом заборе, сынок.

Я пытаюсь понять по тону, что он думает. Я знал, что они с мамой видели дыру, но надеялся, что они никак не станут ее комментировать. Это одна из привилегий, которую мне подарила жизнь «до». Если какое-то занятие приносит мне радость и никому не вредит – даже будучи странным или необычным, – родители обычно закрывают на него глаза. К тому же я был предельно осторожен с гардениями. Жить-то мне хочется.

– Научный эксперимент, – объясняю я. – Простите, я все починю…

Папа бормочет что-то неразборчивое, шагает вперед и кладет руки мне на плечи.

– Сынок. Я настоятельно рекомендую тебе прогуляться на заднем дворе и выйти через боковую дверь, чтобы не скрипеть задней и не пугать маму. Я также настоятельно рекомендую поторопиться, потому что цветочек, ради которого ты проделал дыру в заборе, не будет стоять и ждать тебя всю ночь.

Нова.

Нет времени размышлять, что папа думает об Эбигейл и Нове – и обо всем остальном. Я быстро его обнимаю.

– Мог бы и сказать, – говорю я, протискиваясь мимо него к лестнице.

– Я вроде так и сказал.

Я не спорю. Папа оказался прав: она уже устала меня ждать.

Когда я приседаю у дыры в заборе, Нова разворачивается в сторону своего дома, но так, словно готова остановиться и вернуться в любую секунду.

Она обнимает себя руками, сгорбившись, будто ищет что-то в траве. Похоже, она и правда что-то искала, потому что мгновение спустя наклоняется и подбирает что-то с земли.

– Что ты нашла? – спрашиваю я.

Она резко вдыхает и подпрыгивает, едва не споткнувшись о собственные шлепанцы. Мне так стыдно, что я ее испугал, что я бросаюсь вперед ее ловить, будто сквозь дыру в заборе можно с легкостью проскользнуть, стоит только приложить достаточно воли.

И вот уже второй раз за день непреодолимая сила моей головы встречается с относительно неподвижным объектом.

Я стараюсь ругаться реже, чем хотелось бы. Во-первых, это расстраивает маму, которая выросла в очень религиозной