Страшное: Поэтика триллера - Дмитрий Львович Быков
Но что здесь наводит на самые темные размышления — так это способность человека из Сомертона так прожить свои предполагаемые 40-45 лет, чтобы не оставить вообще нигде никакого следа — ни в базах данных, ни на коллективных фотографиях, ни в документах. Как это — и не в африканской деревне, а в большом англоязычном городе — не оставить ни налоговых ведомостей, ни долговых расписок, ни наследства, вообще возникнуть из ниоткуда? Поневоле закрадывается мысль — нет ли совсем рядом с нами щелей, туннелей, уводящих в другое измерение, где, может быть, налогов не платят вообще? Не обладают ли эти люди волшебной способностью — как уэллсовский Гриффин — делаться видимыми только посмертно?
Если мне придется когда-нибудь снимать фильм о незнакомце из Сомертона, я постараюсь написать их последний диалог с медсестрой (чьего подлинного имени мы, скорей всего, тоже никогда не узнаем) так, чтобы в нем не было понятно ни слова. То есть говорить они будут нормальным человеческим языком, но так ставят слова, под таким углом друг к другу, в таком безумном порядке, что могут понять друг друга только сами. Да и она уже почти не понимает его, — потому что его не было очень долго, он где-то скитался. Она успела родить сына, полюбить другого мужчину, пряталась у родителей от людского осуждения и сплетен, а тут он является и предъявляет права! И они говорят, не понимая друг друга, после чего он понимает, что все кончено, тамам шуд. И уходит на берег океана, чтобы там, привалившись спиной к деревянной стене, совершенно спокойно выпить свой дигоксин.
Почему-то мне это кажется лучшим символом тайны, связывающей все человечество: ведь о человеке, с которым делим постель, и даже о собственном ребенке, явившемся к нам непонятно откуда, мы знаем ничуть не больше, чем о человеке из Сомертона. Вот он лежит на этом пляже в первый день австралийского лета, бездомный бродяга, прошедший все океаны, лежит, скрестив ноги в прекрасно начищенных ботинках, спрятавшийся от всех, видный всем, непонятный никому. Истинный человек XX века, каков он есть. Вынимает сигарету, но сил закурить уже не остается. Так он лежит себе и смотрит в вечерний океан. И зажигаются фонари — в туманных конусах, ничего не освещающие фонари Аделаиды.
Хорошая история, да?
— Отличная!
— Так вот, вчера я сидел на этом самом пляже и, более того, сфотографировался на том же месте. Эбботт сказал, что тайна человека из Сомертона его больше не интересует, занимается он теперь другой давно тревожащей меня тайной — манускриптом Войнича. И уже значительно продвинулся, установив, что часть знаков в манускрипте — не буквы, а цифры. Чем и объясняется странная их повторяемость.
Какие особенности сомертонской истории вы акцентировали бы в триллере?
— Прежде всего я обратила бы внимание на то, что современники во всем видят шпионскую историю. А тут, вероятнее всего, история любви. И поскольку сын медсестры вовсе не обязательно от него — генетическая экспертиза как раз не подтверждает его отцовства, — есть версия, что он приехал выслеживать жену. И именно жена организовала его убийство. Проблема в том, что большинство наших личных драм выглядят как шпионские истории. А это вовсе не так.
— Мне-то кажется, что он просто был невидим при жизни, как Гриффин у Уэллса, а после смерти обнаружился.
— Тоже красиво!
— А почему он сидел на пляже, есть соображения?
— Знаете, он, как те двое в свинцовых масках, просто ждал, что к нему выйдет кто-то из океана. И этот кто-то, видимо, вышел.
— Молодцы! Напишите такой вариант, если сумеете. И перейдем к теме лекции: сегодня мы говорим об эстетике кошмара, то есть о том, что делает дурной сон дурным сном. Начнем с упражнения: представьте себе, что вы в кино снимаете страшный сон. Каким образом вы дадите зрителю понять, что это страшный сон?
Важно: я говорю не о содержании и не о картинке. С помощью каких приемов вы дадите зрителю понять, что перед ним сон? Приемы эти суть многи. Например, Марк Захаров в таких случаях просто включал титр мигающий « Это ему снится ». Есть другой вариант: один австралийский профессор мне предложил сегодня пустить за кадром храп. Но, как вы понимаете, во-первых, не все храпят. А во-вторых, если вы пустите храп за кадром, ну, это само по себе довольно страшно, но в достоверность сна никто уже не поверит. Да и неэстетично, между нами говоря.
— Во сне все медленно бегают.
— Это хорошая мысль — изменить темп движения. Он должен быть либо замедлен, либо ускорен, но в любом случае искажен. Тарковский в таких случаях — например, в «Зеркале» — прибегал к рапиду. Там замедленно падает штукатурка с потолка, замедленно валится кувшин с молоком... Но есть, помимо замедления и ускорения, более тонкие приемы. Речь, записанная задом наперед, как у Линча в «Твин Пиксе» в сценах с карликом, или зеркальность надписей, тоже хороший прием. В лучшем, на мой взгляд, рассказе Кинга «Крауч-Энд» именно из-за перестановки букв в надписях героиня начинает догадываться, что попала в другое измерение: сначала надписи на лавках просто странные, потом на принципиально непонятном языке. Этот рассказ просто идеален по части нагнетания. Одновременно происходят три вещи. Сначала меняются надписи, затем в одном из окон она видит, что там сидит кот, у которого часть лица как бы съедена ожогом. Кровавый, мясистый нарост у него на лице. После чего появляются двое детей. Странные дети, они говорят странные вещи. Мальчик — калека, у него рука изуродована, а девочка — альбинос с красными глазками и двумя крысиными косичками. Вот тут уже очень страшно. Кинговская интонация все время нас подводит к мысли, что эта реальность страшна для героини-американки, но для этих детей она нормальна. То есть в рамках этой реальности и надписи, и кот, и девочка — не инвалиды, не уроды, это нормальная реальность Крауч-Энда, лондонского района.
