Я — социопатка. Путешествие от внутренней тьмы к свету - Патрик Гагни

Коридор хорошо продувался; я шагнула вперед — и меня окутал прохладный воздух. Я взялась за большую металлическую задвижку и обратила внимание, какими крошечными казались на ней мои пальцы. Хватит ли мне сил ее повернуть? Поначалу я даже не смогла пошевелить диск. Потом вспомнила, как закрывались двери у нас в патио: надо было сначала слегка надавить на задвижку — и тогда она легко поворачивалась. Я навалилась на дверь и почувствовала, как дело пошло. Я медленно вращала диск, и наконец дверь замкнулась. Я шагнула назад.

Девочки очень скоро обнаружили, что их заперли, но эти несколько секунд показались мне пленительной вечностью. Нечто похожее я испытывала, прыгая на гигантском батуте в школьном спортзале. Я обожала миллисекунду, когда взмывала в вышину и как бы зависала наверху, не начав еще падать. Ни с чем не сравнимое ощущение свободы! Напряжение рассеивалось вмиг. На его место приходили покой и восторг. И в этот раз даже обошлось без крови.

Девочки забарабанили в дверь и закричали. Я слушала их с отстраненным любопытством. Что такого страшного? Они же просто заперты в туалете! Мои размышления прервал голос в конце коридора:

— Что тут происходит?

Я обернулась и увидела миссис Дженеро, учительницу шестого класса. Она бросилась вперед и открыла задвижку. Заплаканные девчонки выбежали из туалета.

— Это ты сделала? — спросила она, чуть не крича. — Ты их заперла?

Контраст между ощущением полного покоя, в которое я секунду назад была погружена, и скандальной сценой, разворачивающейся теперь в коридоре, как ни странно, вызвал у меня полное безразличие. Я попыталась отнекиваться, но это было бессмысленно. Дураку было ясно, что это сделала я. Не успела я прийти в себя, как миссис Дженеро схватила меня за руку и потащила в кабинет директрисы.

Позже, сидя в приемной в ожидании мамы, которая должна была прийти и забрать меня, я ощущала странную растерянность. Раньше никому не удавалось поймать меня с поличным. «Я потеряла бдительность», — рассудила я. Тогда я поняла, что позволять напряжению копиться так долго опасно. «Я становлюсь неосторожной, — мрачно осознала я. — И подвергаю себя опасности».

Я снова подумала об арестантах в камерах и о том, что сказал охранник Бобби, когда я спросила, все ли социопаты заканчивают в тюрьме. «Наверно, — ответил он, — кроме самых умных».

«Значит, надо стать самой умной», — решила я.

Причинение боли, физической или душевной, помогало мгновенно избавиться от напряжения. Я не понимала, почему так происходит. Знала лишь, что за всю жизнь не испытывала ничего приятнее чувства избавления, после того как ударила Сид карандашом. И дело было не только в том, что мне было плевать. И на собственное безразличие тоже плевать. Я ощущала себя воздушным змеем, летающим высоко в небе, вдали от невыносимого напряжения, «стресса беспомощности» и людей, требующих от меня проявления эмоций. При этом я понимала, что аморальное поведение связано с рисками. Оно опасно и вызывает привыкание.

Несмотря на юный возраст, я осознавала, что трачу огромное количество энергии, пытаясь справиться с этим напряжением. Поддаваться темнейшим побуждениям души, напротив, было легко и не требовало сил. Я упивалась чувством избавления; подчинившись импульсам, я плыла на блаженных волнах. Было ли у этого чувства название?

«Капитуляция. — Я произнесла это слово будто чужими устами и поняла, что права. В то же время меня охватила растерянность: — Капитуляция перед чем? Темной стороной моей личности? “Дурными” импульсами?»

Стоя перед дверью в мамину комнату, я отчаянно желала во всем разобраться. Размышления прервали ее судорожные всхлипы.

— Я боюсь, — запинаясь, произнесла она. — Возможно, придется отправить ее в интернат.

Я вытаращилась. В интернат? Она замолчала, слушая собеседника. Я вздохнула и повесила голову.

Если честно, в глубине души я всегда мечтала, чтобы меня отправили в интернат. Например, в школу мисс Портер в Коннектикуте[4]. Идея переждать там подростковый возраст казалась превосходной. Мне и так вскоре предстоит переход в старшую школу. Я не глубоко изучала этот вопрос, но уже представляла себя в отглаженной клетчатой форме, с аккуратно заплетенными косичками, уложенными в баранки при помощи дюжины невидимок. «Новое начало, — подумала я. — Новое место, где я смогу спрятаться у всех на виду». Вообще говоря, идея казалась замечательной. И все же мне не хотелось расставаться с мамой. Несмотря на все сказанные в гневе слова и покой, окутавший меня после нашей последней ссоры, я любила маму. И сомневалась, что смогу жить в мире без ее контроля, хотя в последнее время и начала признавать, что этот контроль был иллюзией. Такого человека, как я, невозможно контролировать извне.

«Почему она не понимает? — раздраженно подумала я. — Может, если бы я не чувствовала, что должна постоянно притворяться такой, как все, если бы мне не казалось, что я должна от всех постоянно прятаться, я не испытывала бы такого сильного стресса. И напряжение не возникало бы. Как и потребность делать что-то плохое. Отчего ей это непонятно?»

«Потому что она не может понять», — ответила моя темная сторона. И я тут же осознала, что это правда. Моя мама, нормальный человек, обладающий моралью, никогда не поняла бы, каково это — быть мной. Она никогда не поймет, каково это — ничего не чувствовать. Не поймет моей тяги причинять вред окружающим и совершать дурные поступки. Никто не в состоянии это понять. Сколько мама ни твердит, что надо всегда говорить правду, сама она не может ее признать. И в глубине души я чувствовала, что это несправедливо — постоянно ставить ее в такое положение.

Мне захотелось в туалет. Пытаясь не шуметь, я зашагала по коридору, дошла до туалета и подняла крышку. На дне унитаза лежали рубиновые сережки. Их не смыло потоком воды. Я потянулась и достала их. Просушила полотенцем и вдруг прониклась пониманием по отношению к маме.

«Она просто не умеет по-другому, — подумала я. — Я к ней несправедлива».

Я вышла в коридор. Дверь в мамину комнату была закрыта. Наверно, услышала, что я вожусь в туалете, и закрыла ее. Прижавшись ухом к деревянной двери, я услышала, что она продолжает говорить по телефону, но отдельных слов было уже не разобрать. Впрочем, это было неважно. Я уже решила, что дальше делать. Я взглянула на сережки и вспомнила, как хорошо мне было, когда я считала, что уничтожила их. «Я не контролировала себя, — подумала я. — И вместе с тем я поступила плохо и успокоилась». И это ощущение мне понравилось. Это было хуже всего.

Я знала, что это плохой знак, но не чувствовала себя