И и Я. Книга об Ие Саввиной - Васильев Анатолий Григорьевич

Почему?

Это тяжелая история, думал даже не касаться ее, как бы забыть. Но забыть не получается: эта тяжесть томила Ию до конца дней ее; и во мне она осталась, видимо, до конца дней, мне отпущенных.

Случилось то, что могло бы и не случиться, бывает так. Но не в этот раз. Ия забеременела. Я замечал некоторые изменения в ее поведении, но особого значения этому не придавал: всяко бывает, женские дела и всё такое. Сама не жаловалась, а фармацевтику она употребляла в количестве немалом: значит, лечится.

У нас было заведено — так естественно сложилось — не очень посвящать друг друга в свои “болячки": занятие скучное. А главное — бесполезное. Придет время, и я буду делать ей капельницы, инъекции и перевязки, за что получу от нее звание “медбрат Стрихнин", потому что только у меня получалось стряхнуть непослушный градусник. Вымученным юмором мы пытались как-то скрасить тогдашнее наше чудовищное положение. Но до этого пока было бесконечно далеко.

И вот настал однажды поздний вечер, когда она поставила меня в известность. Что подумалось, что почувствовалось — не помню. В голове прошелестел какой-то вроде монолог, но на самом деле повисла пауза. Тишина. В этой тишине мы думали о ней — коварной, непобедимой, не нужной, а потому лишней 47-й хромосоме. Она знакома нам не понаслышке. Знакома много лет, ибо принадлежит человеку-инопланетянину — сыну Ии Сережке. Называется эта инопланетность — “синдром Дауна". 47-я! Как она себя проявит и проявит ли — неизвестно. Что делать? Как быть? Не найдя ответа на эти немые вопросы, легли спать. Конечно, не до сна. А утром она почти скомандовала: “Поехали". Клиника находилась где-то в далекой “промзоне" около Щелковского шоссе. Ия ушла в клинику, я остался ждать в машине. В классической литературе про такие моменты пишется, что время тянется неимоверно медленно. Ия вернулась, как мне показалось, быстро. Садясь в машину, бесцветным голосом произнесла: “Двойня… девочки".

Чувство вины и жалости притупилось во мне нескоро. Конечно, нужны были какие-то лечащие слова, “доброе слово и кошке приятно", и так далее. Но тут дело во мне. Не получается у меня эти слова говорить. Вот такое душевное уродство! А если, пересилив себя, пытаюсь промямлить что-то умиротворяющее, полезное, успокаивающее, то сразу же ощущаю чудовищную ложь и ненужность этих слов. Какие слова поправят то, что уже непоправимо? Но две девочки нередко возникали видением, пробегали по квартире, смеялись на кухне, баловались, хлопая дверями.

Прошло нужное, огромное время, и в руках у меня оказались оставленные ею навечно дневники. Вот как она записала эти события:

Ничего не говорю — не верю. Взрослый человек.

Должен догадаться. Или догадывается и не хочет, чтоб сказала. Либо не догадывается из-за полного невнимания и равнодушия.

Следующий день:

Проспала. Быстро собралась в ВТО за направлением в больницу. Нервничаю, слезы близко. Раздражает Толя с шутками. Ночью всё же сказала, в чем дело. Удивил молчанием. Тоска от эгоизма. Доброго слова не услышала.

Ужас чтения дневников состоит в том, что иногда (часто!) хочется безнадежно проорать в прошлое: “Неправильно! Не так надо было!"

Эта запись в дневнике объясняет, что она всё решила сама, до разговора со мной: утром — направление в больницу, ночью — сообщила. А во фразе “всё же сказала" заложено, что могла и не сказать. “Почему? — кричу я в прошлое. — Почему?"

Запись следующего дня:

К 9-ти в больницу. Григорий Борисович, дивный врач. Всё как в тумане. Целый день в наркологическом состоянии. 12 недель, двойня. Хочется рыдать и умереть.

Следующий день:

Заехала к Н. Там все в сборе. Пытались поднять мне настроение. Попытка шутить разбилась о мое гнусное настроение. Не задержалась, уехала домой. Сейчас со мной опасно общаться.

Через день:

Звонки — звонки. Про читку пьесы. Это ужасно, если меня впрягут в это дело. Не могу я делать искусство сейчас. Не могу!

Еще день:

В театр к парапсихологам. Эдуард Наумович и Евгения Борисовна. Приехали ко мне. Оказывается, у меня прекрасная печень и было воспаление среднего уха. И то и другое — ерунда. С Толей поехали купили еды, готовили ужин. Жабы сидели внутри, оказывается, и у него, потому что бросился в выяснения. Нет слов, неприятный мерзкий разговор. Вынырнул из койки и уехал к себе. Пыталась его удержать, потом что-то сорвалось внутри — пусть, пусть, может быть, навсегда. Напринималась таблеток, потом всё равно проснулась, опять принимала. Жуткое состояние и физическое, и моральное.

Еще день:

Ощущение тяжести и разрыва. Значит, так и должно быть.

Позвонил Толя. Извинялся. Позвала приехать. Я — белая и руки трясутся. Хорошо, что позвонил, хорошо, что приехал. Молодец, даже если совершил какое-то насилие над собой. Не зря я разбила старинный стакан “За веру, царя и Отечество". Разрыв был бы мучителен, потому что ближе, чем он, при всей пропасти меж нами из-за разности характеров, всё равно никого нет, и, злясь и не принимая его, я хочу ему только добра.

Из сборника статей:

Закономерностью считается непрерывное преодоление талантливым человеком трудностей и препятствий. Это закаляет, но изматывает человека. И всё же невозможно определить, когда работается плодотворнее — в покое или тревогах. “Я хочу свободы и покоя" — и “я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". Противоречие? Да. Но и то и другое — необходимость.

Черт бы побрали эту необходимость, и это противоречие! Где эта замечательная “зебра" с ее черно-белыми полосами? Как определяет высший нравственный судья количество трудностей и препятствий, которое должно выпасть на кого-то, и — главное! — когда они должны прекратиться, и для несчастного настанет белая-белая полоса?

Не прошло и недели, как поздно вечером — звонок. Звонит Ия из телефона-автомата и спокойным (подозрительно спокойным!) голосом сообщает, что ее (то есть — машину) “зацепили" на Кутузовском проспекте. Спрашивает, могу ли приехать. Хватаю такси, лечу на Кутузовский, туда, где он разветвляется с Дорогомиловской.

Оказывается, в нее “влетела" “Чайка" замминистра здравоохранения СССР. Гаишники быстро оттащили обе машины с проспекта (правительственная трасса!) и развернули их так, чтобы с проспекта не были видны повреждения. Поэтому, когда я вылез из такси, ничто меня особо не обеспокоило: Ия медленно прохаживалась около своего целого (как сначала показалось) “жигуленка", меланхолично покуривала и никак не прореагировала на мое появление. Вот это меня насторожило. Проходя мимо нее к машине, услышал бесцветное: “Сигаретой угостили". Когда я подошел к водительской стороне автомобиля, у меня буквально подкосились колени: ее, этой стороны, просто не было. Потом я определил, что если бы этот трехтонный монстр ехал на пять (!) сантиметров левее, произошло бы лобовое столкновение и Ия вряд ли выжила бы в этом случае.

Пугающе спокойным голосом она рассказала, как это было.

После спектакля она завезла Асю Вознесенскую домой и ехала к себе. До дома оставалось минут пять. Она выезжала из туннеля, как на нее неожиданно, практически в лоб, выскочило это чудовище, пропахало всю водительскую сторону машины и отбросило ее к тротуару. Этот путь машина пролетела боком на двух колесах (потом по следам разобрались). Как не перевернулась? Оказывается, этот привилегированный “членовоз", привыкший разъезжать по резервной полосе, свернул на нее, уходя от снегоуборочной машины, а там — другой снегоуборщик, уходя от которого он и понесся на встречку, на встречу с Ией. В стопроцентно смертельном исходе Судьба отыскала один шанс и подарила его Ие, оставив ее живой. Медицинский замминистра интеллигентно поинтересовался, не требуется ли ей медпомощь. Услыхав, что нет, смотался с места происшествия на другой машине, которую ему быстро подогнали.