И и Я. Книга об Ие Саввиной - Васильев Анатолий Григорьевич

Свой общий день рождения — 2 марта — они, как правило, справляли совместно, как в Японии…

Из дневника Юрия:

“День рождения Иички. Несмотря на дождь, немного прошлись по городу [Токио] в поисках дешевого продовольственного магазина, но так и не нашли. Придя в гостиницу, стали с Ией готовить стол. У нас в номерах лежали по торту и по розе — подарки от фирмы. Пришли гости и работники нашего посольства. Было мило, говорили тосты, выпито было всё. Иечке исполнилось 52 года, а мне — 41. Уже 41!!! Много, очень много".

…так и в Москве.

Из дневника Ии:

День рождения Юрочки. Начался день муторный, но приятный. На “Эльдорадо" [спектакль, в котором они были заняты] утром завалили цветами. Юра пришел со шкатулкой. Вечером уехали на второй спектакль. С трудом его отбила, а дома всё уже было накрыто красиво и вкусно! Пели, плясали, плакал пьяненький Богатырёв, раскладывая на полу кухни розочки из маринованного перца.

Другая запись:

Как вдруг приятно пообщаться с Юрой. И понимают тебя, и настаивать не надо, и нет комплексов, и только сожаление, что вот бы надо это рассказать, и это, и это…

Из статьи к Юриному альбому:

… Очень хотел, чтобы людям было хорошо! Жил в постоянном окружении людей. При этом он был — абсолютно одинокий человек. И друзья вокруг, и подруги, и то, и се… но всю жизнь ощущал одиночество. Это был его характер и его судьба. Людей много, но одиночество не разрушается. Так бывает, я его очень хорошо понимаю, потому что вокруг меня тоже много людей, хороших, я их обожаю, но, честно говоря, я тоже одинока. Это удел человека, который может быть кем угодно — художником, токарем, врачом, удел — Господом Богом данный человеку: чудовищное одиночество. Вот почему Юрочка, когда выпивал, плакал. Когда одиночество возникает среди массы людей и на тебя оно “накатывает" — ты плачешь.

К Олдингтону

Немалое количество времени было потрачено друзьями, коллегами, близкими людьми на бесполезные уговоры: уговаривали, просили, умоляли Ию сотворить книгу про себя. Мемуары, так сказать. Сама порой говорила: “Надо бы книжку написать".

Из интервью:

Может быть, когда-нибудь и напишу. Пока об этом не думала. Как говорила Фаина Георгиевна Раневская, “то, что актер хочет рассказать о себе, он должен сыграть, а не писать мемуаров".

И что? Да ничего. Найдены в слабо систематизированных (мягко говоря) архивах: древнего вида зеленая папка с надписью “Для книги" (папка пуста) и диктофонные пленки, на которых друзьям и другим заинтересованным лицам мечталось записать что-то, что могло бы стать основой будущих мемуаров. Не получилось. Мечтания эти напрочь убивало удивительное свойство Ии — неумение (или нежелание) подробно рассказывать о себе, но зато с удовольствием и с огромным интересом — о других: друзьях, любимых актерах, поэтах, писателях, о людях интересных, а порой и о ненавистных. Многое из этого обратилось потом в статьи, интервью, в рассказы на так называемых “встречах со зрителем" в наших концертных поездках по городам и весям. Я любил эти поездки, а Ия порой ворчала: “гостиница плохая, обед не тот, машина неудобная…", что никак не мешало ей, бывало, спать практически на земле, есть с костра, мокнуть под дождем в наших “палаточных" походах, которые мы оба так любили.

Некоторые ее проявления так и остались мною непонятыми, а иногда и вовсе загадочными. Например, обнаружилось, что она хранила все мои домашние, бытовые записки, типа “буду тогда-то, звонила мама, позвони тому-то, звонили из театра" и так далее — ничего интересного. Зачем хранила? Неизвестно.

И — вот открытие! — столь же тщательно хранила (не все, конечно, это немыслимо) записки из зала с тех самых “встреч со зрителем" — с довольно стандартными просьбами рассказать, как снималась в таком-то фильме, как работала над ролью, рассказать о себе и так далее. Но вот “рассказать о себе" у Ии не очень-то получалось.

Вроде даже начнет про то, о чем просили, а потом, вольно или невольно (я-то убежден, что вольно), уведет в другую историю, которая ей более интересна, чем она сама.

Скажем:

В моей жизни было несколько встреч, которые по каким-то причинам сыграли для меня большую роль.

Таким событием, например, была для меня мимолетная встреча с Твардовским во время отдыха на Пахре. Я шла однажды по улице. Мимо прошел какой-то человек. Приподнял шляпу и поздоровался. Я не знала, кто это. Обернулась, а он уже ушел. Мне объяснили, что это Твардовский. Оказывается, он со всеми здоровается. Я никогда не была с ним знакома и видела-то его несколько секунд. А помню — всегда.

И на диктофоне вроде про себя, а на самом деле совсем про другое.

О праздновании ее юбилея в МХТ (Ефремова уже нет) после спектакля “Рождественские грезы":

Я сказала: мне много работы предлагал Олег Павлович [Табаков]. Но я очень немощная.

Единственное, на что я согласилась, на две минуты. Ну, он попросил, я ему сделала. [Спектакль “Кошки-мышки", роль Аделаиды Брукнер.] Но, Олег, знаешь, если у меня появятся какие-то силы, мы что-нибудь сделаем, либо новое, либо что-то старое.

Он меня поднял на руки! Поднял на руки! И когда я спрыгнула, сказала: “Что ты делаешь?" Закричала буквально: “Я же ночь не смогу спать — живой ты или нет!" Потом он говорит: “Ну, ты что-нибудь скажи, все ж хотят к столам, к столам скорее".

Ну, я сказала: это — Олдингтон.

“Я молился бы так. Господи, я прожил жизнь, которую ты мне дал, так полно и щедро, как только позволила мне моя природа, и если я не использовал какой-нибудь твой дар или злоупотребил им, то только по неведению! Если мне не предстоит другой жизни, прими мою благодарность за эту единственную искру твоего прекрасного творчества. Если меня ждет другая жизнь, будь уверен, что я постараюсь воспользоваться ею еще лучше, чем этой. А если ты не существуешь — это неважно — я все равно преисполнен благодарности".

Олдингтон — великий писатель. Как я согласна с ним! И поэтому я благодарю, всё равно благодарю Создателя, который дал мне эту жизнь.

Благодарю всех, кто помогал. Благодарю моих друзей, благодарю всех, кто пришел. Благодарю всех зрителей и в вашем лице благодарю всех, которых здесь нет, но они есть по всему Советскому Союзу. Благодарю всех, кто мне помогал, кто ко мне хорошо относится. Я всех благодарю!

Тут все захлопали, то-се, музыка… Я — сквозь зубы: “Закрывайте же занавес!"

Настораживает интонация этого рассказа — похоже на прощание. Тогда еще про это никак не думалось. Или уже что-то предчувствовала? Может быть..

А книгу она так и не написала…

Из дневника:

Поражаюсь отсутствию в себе честолюбия. А надо бы немного — это тоже какой-то двигатель, а то уж больно мне ничего не интересно. Жуткое количество непрочитанного, а уж подвигнуться на какое-то действо, это не может быть. Нужен какой-то стимул. Ну, Господь не выдаст, свинья не съест. Что-нибудь придумается.

Пора бы мне взяться за что-нибудь серьезное, так и жизнь пройдет. Но мне лень, неохота. Неохота думать, читать, работать, всё неохота. Надо что-то придумать. Надо. Надо.

Записано на отдельном листке (как бы “для памяти"):

Я обвиняю людей в комплексе неполноценности. Прежде всего, я должна обвинить в этом себя. Как только я перестала бронировать (sic!) себя, стала уязвима для любых уколов, стала просто глупа. Поумнеть я уже не смогу. А вот взять в руки себя и отключиться от мелочей могу и должна. Можно вытерпеть многое, но мелочи, мелочи, мелочи…

Из дневника:

Поняла, что никогда не написать мне ни сценария, ни пьесы. От всех общений остается эмоциональный след, а слов, диалогов и прочего — никаких. У меня в кино, по-моему, верное начало. Посмотрим, что будет дальше.

Лет 25 уже прошло, как делала первую передачу о Пушкине “Южная ссылка".

“Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты… " — нельзя!

“Здесь у нас молдаванно и тошно… " — нельзя!

“Скажи отцу моему, чтоб прислал мне денег —

жить пером при… " — нельзя!

“Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары природы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич… " — нельзя!

“Народ безмолвствует… " — нельзя!

С-Щ [Салтыков-Щедрин]:

“Это классическая страна баранов".

Я старше Пушкина!!