Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1918—1945). Том первый - Иржи Маген
Д о к т о р. Мое почтение… И не забудьте проветрить!
К о м и с с а р и д о к т о р уходят.
Г е р м и н а (проводив их за дверь, возвращается. Спокойно, с какой-то циничной деловитостью). Теперь его отвезут на вскрытие. Но это же идиотизм… (Направляясь к левой двери.) Вы мне поможете, мама? Надо его подготовить. (Оглядывается на мать, которая снова удрученно опускается на скамейку у печки.) Или нет. Лучше оставайтесь здесь. Удивляюсь, что вы так близко принимаете это к сердцу. (Уходит налево.)
Г о л о с Г е р м и н ы. Я думаю, оставим на нем одежду, какая была — все равно она никуда не годится… А вот на ботинках только недавно новые подметки поставлены.
В кухню вылетает сначала один, потом другой ботинок.
Жалко. Спрячьте, мама, их еще может кто-нибудь поносить.
Галдачка с трудом поднимается, подбирает ботинки, с минуту смотрит на них с каким-то молитвенным выражением лица, потом ставит под скамейку.
А собственно, какая тут подготовка? И готовить-то нечего.
В кухню вылетает веревка.
Г а л д а ч к а (тихо стонет, пугается, таращит глаза. Чувствуется, что сердце у нее колотится, горло перехватывает, она задыхается. Протягивает руку к веревке, и снова ее охватывает страх). Что… что… что это?.. (Боязливо и с ужасом подходит к веревке, движимая скорее энергией Гермины, нежели собственной волей.)
Г о л о с Г е р м и н ы. В карманах пусто.
Галдачка наконец подходит к веревке, смотрит на нее, видя, должно быть, в ней суть и итог жизни — настолько сосредоточен ее трагический взгляд. И с той же сосредоточенностью, пугливо оглядываясь, поднимает веревку, целует и быстро прячет ее за пазуху.
Г е р м и н а (входя). С похоронами, полагаю, нам возиться не придется…
Г а л д а ч к а (испуганно). С похоронами… (И удрученно идет к скамейке.)
Г е р м и н а. Его наверняка повезут из морга… Схожу завтра узнаю толком… А с работы отпрошусь… Не знаю даже, как мне это сказать хозяину, чтобы не очень стыдно было.
Галдачка тяжело качнула головой.
А в той комнате потом наведем свой порядок, совсем по-другому. Повесим красивые занавески, постель и стол накроем… со временем накопим и на красивую кушетку и на подушечки… ой, мне так нравятся подушечки. Как у Клары Отагаловой… Теперь все получится. Теперь тут никто не насвинячит и ничего не продаст.
Г а л д а ч к а (с горечью, но твердо). Нет, я уж останусь здесь.
Г е р м и н а. Но, мама!.. Ты меня удивляешь. Комиссар сказал: «В конце концов, вам повезло»… И это истина, святая истина. Все же лучше, чем умереть в кутузке.
Г а л д а ч к а. Гермина!..
Г е р м и н а (несколько раздраженно). А что его еще ожидало, как не тюрьма? Чем он мог еще кончить в своем распутстве, пьянстве и хамстве? И ты способна так быстро забыть, как мы ходили, опустив головы и не смея глаз поднять, — ведь так мы жили до сего дня, словно заклейменные, заклейменные позором его… его… брр, мерзости?!
Г а л д а ч к а. Ничего я не забываю, но не забываю и того, что он был моим мужем, данным мне от бога, и твоим… (подчеркнуто) твоим отцом, Гермина!
Г е р м и н а. Для меня это слово чуждо, мама!.. И в данной ситуации — старомодно слезливо!
Г а л д а ч к а (с возмущением). Боюсь, Гермина, что тебя постигнет кара, великая кара. И поделом!
Г е р м и н а (довольно безучастно). Но, мама… думаю, мы друг друга не понимаем.
Г а л д а ч к а. Ох, понимаем, понимаем. То-то и ужасно, что понимаем.
Г е р м и н а. Тогда ты должна видеть, какая я стою — ободранная, сгорбившаяся, пережившая столько сраму, бессильная, сама себе опротивевшая дочь своего отца, который пил, бил и повесился. Я пряталась от людей, словно обовшивевший ублюдок, заплеванная слюнявым милосердием бестактных людей, желающих купить себе вечное блаженство идиотским покровительством взрослеющему человеку, которого нужно спасать! От кого? От чего? От собственного отца, память которого я должна чтить! Почему? Почему я должна чтить его память? Что он дал своей дочери, какие радости, разве он научил меня уважению и любви? Что он мне оставил?
К о р ч а к (постучавший в дверь, пока Гермина говорила, просовывает голову, быстро). Веревку…
Германа и Галдакова ошеломлены. Разве это ответ?
(Входя, продолжает.) Да, веревку, говорю вам, черт подери, веревку он вам оставил или нет?.. А если нет, черт подери, я сам повешусь, чтобы меня оставили в покое… Простите, что в доме, где все опечалены, я так говорю, но иначе дело не пойдет… Я видел, что они ушли.
Г е р м и н а. Ушли… Вам что-нибудь нужно?
К о р ч а к. А раз я видел, что они ушли, хочешь не хочешь, должен был прийти, иначе, черт подери, хозяйка меня замучила бы.
Г а л д а ч к а. Хозяйка, говорите? Да разве мы виноваты?
К о р ч а к. Да ничуть, сохрани и помилуй бог, черт подери! Тут совсем другое.
Г е р м и н а (чуть иронически). Ну, раз другое, то присядьте.
К о р ч а к. Какой тут присядьте, когда хозяйка ждет!.. В общем, так. Зовет она меня и спрашивает: «Ушли уже?» «Не ушли», — говорю, — это насчет комиссии из полиции. «Ну ладно, — говорит, — как только уйдут, сейчас же сообщите мне — я должна вам сказать нечто важное». «Ладно», — говорю и гляжу, когда же, черт подери, эта комиссия выкатится. А хозяйка вскорости зовет меня. «Ну, что, ушли?» «Нет», — говорю. «Вы хорошо видели?» — спрашивает. «Хорошо, с вашего позволения, черт подери». Вот какая напасть: дворник, бездетный, только жена и ость… Извините, что я так в доме, где траур…
Г е р м и н а. Ну а что, собственно, было нужно вашей хозяйке?
Г а л д а ч к а. Не хочет ли она отказать нам в квартире? Мы ведь не виноваты!
К о р ч а к. Нашли о чем говорить, черт подери!.. (Подчеркнуто.) Веревка ей нужна! Кусок веревки! Кусок веревки удавленника на счастье!..
Г е р м и н а (иронически смеется). В таком случае нас это счастье не минует! Оно уже на пороге!.. Куда ты дела эту веревку, мама?
Г а л д а ч к а (испуганно прижимает руки к груди). Я… я… не знаю о веревке!
К о р ч а к (Гермине). А кто знает, барышня, кто знает, может и ждет… Ваш покойный отец всегда говорил: «Когда я умру, к Гермине придет счастье». Ну конечно, при этом он плакал, потому что у него уже… понятное дело, но я вам говорю: в этом что-то есть. Я был, так сказать, его приятель — разумеется, приятель, который его бранил и наставлял на путь истинный. Но есть такие люди, и это уж не их вина, для которых все добрые слова бесполезны.
Г а л д а ч к а. Не ваша вина, верно, верно, пан Корчак.
К о р ч а к.
