Лицей 2023. Седьмой выпуск - Владимир Евгеньевич Хохлов

– Отобрала, хватит им. Будешь?

Катя кивнула. Они приземлились в одной из комнат и выпили.

На несколько секунд в двери появилась чья-то хмурая фигура, поздоровалась с Олей и тут же исчезла.

– А это мой брат, – сообщила Оля.

– А он вообще знает, где ты работаешь?

Оля развела руками.

– Нет конечно. Для семьи я работаю ночным администратором в отеле. Впрочем, в глазах деда это ненамного лучше.

Вечер шел своим чередом. Кате давно надоело быть наблюдателем, но что-то мешало ей стать участником. «Вечная пограничность бытия», как было написано когда-то на обложке тетради на первом курсе. Алкоголь раскрепощал, но не вовлекал; люди не отталкивали и не тянули.

Катя отделилась от компании, прошлась по квартире, выглянула на балкон. Рядом стояли два парня старше нее на пару лет. Они о чем-то оживленно, но в целом мирно спорили. Рядом стояла бутылка Джек Дэниэлса.

– Можно к вам? – спросила она.

– Пожалуйста.

Она вышла на балкон и закурила.

– Понимаешь, – говорил тот, что стоял ближе к Кате, – когда мы перестаем жить в центре, утрачивается чувство города. Размывается городская идентичность. Ты знаешь, по какому критерию определяется кокни?

В его внешности было какое-то противоречие, подумала Катя, диссонанс. Глаза были серые, зыбкие, водянистые, почти безвольные, но глыбообразный подбородок и скулы выдавались вперед морским утесом, как на знаменитой фотографии Пастернака.

Его товарищ, бывший и побольше, и, по-видимости, постарше, помотал головой.

– Кокни – это лондонец, родившийся в пределах слышимости колоколов Сент-Мери-ле-Боу. Каково, а? Это Сити, самый центр, Мойка на наши деньги. И вот если ты не рождался под звон, – он запнулся, – под плеск воды под окном, то как ты можешь считать себя петербуржцем? Довлатов где-то писал, что они всем ленинградским кружком собирались в Штатах и с закрытыми глазами ходили по городу. Здесь пивнушка, здесь булочная, здесь Литейный. Вот ты бы смог с закрытыми глазами пройтись по Литейному?

– Нет, – сказал второй, – и тебе не советую. Там движение оживленное.

Младший досадливо махнул рукой и продолжил:

– Ты автовец, а я парнасовец, вот наша идентичность. Вот школа во дворе, вот сосед с собачкой, вот здесь целовался, здесь коленку разбил.

– Ну да, «…со старой отцовской буденовки», – улыбнулся старший.

– Вот ты зря иронизируешь. Вот это ты будешь вспоминать что в кресле-качалке на пенсии, что в окопе перед смертью. Это – город. А это, – парнасовец кивнул в сторону улицы и затянулся сигаретой, – музей. Он не нами населен, а китайцами.

– Да я и не иронизирую, – автовец пожал плечами. – Но разве так не всегда было? Кто-то на Мойке, а кто-то на Загородном, на Выборгской стороне… Город растет.

– Растет. – Парнасовец залпом осушил бокал. – Но ты же не хочешь сказать, что это одно и то же?

– То есть, – резюмировал автовец, – все в очередной раз свелось к упадку архитектуры, онтологии панелек и эстетике ебеней?

Парнасовец кивнул.

– Но это не значит, что об этом не нужно говорить. Архитектура движется по пути постоянной деградации, и если это не социальная катастрофа, то что вообще катастрофа? Я далеко не поклонник брутализма, но даже семидесятые на нынешнем фоне выглядят прилично. Советская школа могла в пропорции, в геометрию, в конце… – он икнул – в концепцию, в конце концов. Нынешняя архитектура неконцептуальна. Она существует ни для чего и не утверждает ничего. Она утверждает только эго автора, вписывающего себя в историю города и не понимающего, что выставляет себя посмешищем. Она раскрашивается во все цвета радуги и выглядит как человек, надевший розовые носки. Это поразительно, что сегодня, имея высокосложную технику и сверхсовременные материалы, мы не в состоянии породить ту красоту, которую порождали наши предки двести, триста, пятьсот лет назад, не имея всего этого. Мы обложили себя пластиком, не подумав о том, что он не умеет стареть, и обрекли себя на безвременье. Дерево может состариться красиво. Камень может. Пластик – никогда. Довольно избитая сентенция, что без прошлого нет будущего, однако мы находимся в ситуации более печальной: не в нашем прошлом нет будущего, но в нашем будущем нет прошлого, потому что, когда оно наступит, ему не на что будет обернуться и опереться. Это мир ширпотреба, не только неспособного, но даже не претендующего на вечность. За новый Ренессанс…

Парнасовец поднял бокал, но обнаружил, что в нем ничего нет, и опечалился.

Автовец не то чтобы не поддержал его, но, выпив, спросил:

– «На Невском реклама кино, / А в Зимнем по-прежнему Винчи. / Но пылью закрыто окно / В Европу, ненужную нынче. / Десятки различных примет / Приносят тревожные вести: / Дворцы и каналы на месте, / А прежнего города нет». В каком году написано?

– Понятия не имею.

– Ну предположи.

– Да даже предполагать не буду.

– В восемьдесят первом.

– И что ты хочешь этим сказать?

– Может быть, – предположил автовец, – если упадок длится десятилетиями, нет никакого упадка?

– Нет. Просто это такой исторический город, что даже проблемы современности в нем начались вчера.

В этот момент кто-то начал ломиться на балкон. Однако трое – это был предел, вместить большее балкон не мог бы при всем желании. Автовец захлопнул дверь и закрыл ее на щеколду. Парнасовец был уже хорошо навеселе: он прижался носом к стеклу и громко, чтобы с той стороны было слышно, прокричал:

– Следующая станция Обухово, железнодорожная станция Обухово!

И вот тогда прогремел салют. Яркая точка взлетела над крышей с противоположной стороны улицы и взорвалась в небе на сотню искр, за ней взлетела еще одна, и еще, и еще. Разговор замер. Все взирали на падающие звезды.

Когда салют кончился, парнасовец проводил последнюю звезду глазами и мрачно сказал:

– С некоторых пор я не люблю фейерверк.

– Почему? – спросила Катя.

Он пожал плечами и без особой рисовки ответил:

– В четырнадцатом году под Шахтерском я как-то сутки провел под перекрестным огнем с обеих сторон. Думал – все, конец. Обошлось… но с тех пор не люблю.

– Июльский дождь, – тихо сказала Катя.

– Что? – переспросил он.

– «Июльский дождь». Смотрели?

– Смотрел когда-то.

– Помните, герой Визбора? Тоже молодой, тоже шутки шутит, на гитаре играет. А потом выясняется, что терпеть не может запах сирени, потому что… ну потому же, почему вы.

– И что?

– Да нет, ничего.

Парнасовец обернулся к автовцу.

– К слову о кино. Недавно в «Авроре» была ретроспектива Германа. Я впервые увидел «Лапшина». Очень сильное впечатление. Смотрел?

– Смотрел, и не один раз. Последний как раз где-то с месяц назад. Я после этого заслушал до дыр «Заводы, вставайте!»

– Так, а в каком месте там эта