Лицей 2023. Седьмой выпуск - Владимир Евгеньевич Хохлов

– Они ее запевают два раза. Не всю.

– Лично я в дичайшем восторге от пантомимы Фарады в начале.

Кате надоело слушать чужой разговор, и она, протиснувшись между парнями, впорхнула обратно в квартиру, едва не столкнувшись плечом с кем-то, шедшим ей навстречу. Она отошла к соседнему окну и запрыгнула на подоконник. Ветер серого цвета налетел со стороны залива и обнял ее за плечи.

Он сказал ей: стоит ли так сердце-то рвать, чего ради. Подумаешь: закат, коньяк, люди.

А дальше все поплыло. Катя помнила, что сначала ей стало дурно, потом страшно, необъяснимо страшно, как иногда бывает при пасмурном закате. Когда всей вечеринке мгновенно выключают звук и цвет. Катя сидела на подоконнике, и она вцепилась всеми пальцами в оконную раму, чтобы не поддаться искушению дать центру тяжести перекатиться в правое плечо, чтобы не клюнуть носом в распахнутую бесконечность.

Стихи всегда помогали унять дрожь, и она начала читать Ахматову, но до конца не вышло; и центр тяжести все же рухнул, сместился.

Но в левое, в левое плечо.

Глава шестая

Леонид Гольц проснулся рано. Небо еще было темным, лишь у самого края теплилась полоска света. Он поворочался еще немного в постели и понял, что не уснет. Тогда он встал, вытер специально висящим около кровати полотенцем пот с груди и со спины и, накинув тонкую хлопковую рубашку, нашарил шлепанцы. Он знал с точностью до двух минут, что сейчас шесть часов.

Все в доме еще спали, и он старался ступать тише, обходя наиболее скрипучие половицы. Пройдя через залу, Гольц спустился по винтовой лестнице вниз и на маленькой кухне принялся варить кофе на электроплитке.

В ожидании, пока вода закипит, он прислонился к окну. За окном стояли сосны, освещаемые розовым светом, и он успел заметить, как от одной сосны к другой порхнула птица.

Гольц приоткрыл форточку и шумно втянул носом свежий утренний воздух. Этот воздух был само́й жизнью, он омолаживал лет на тридцать… В этот момент он вспомнил, какой сегодня день. Да. Вот отчего он такой тихий, такой торжественный и чистый. Сегодня он выдает дочку замуж.

Вот отчего в доме так тихо: Юра и Толя уехали помогать жениху в город да там и переночевали, а все остальные так набегались за вчерашний день, что будут спать беспробудно часов до девяти. Запись в ЗАГСе назначена на два, машина придет в полдень, так что время у Елены будет… рано еще будить.

Тогда Гольц решил побриться. Он дождался, пока закипит кофе, выключил плиту и прошаркал в ванную. Из углового шкафчика он вынул немецкую электробритву, воткнул в сеть и с тоской и усталостью замер, разглядывая свое лицо в зеркале. Под глазами пролегли черные глубокие впадины. Волосы, когда-то желтые, стали совсем жидкие и выцвели. Сейчас они торчали пучками в разные стороны: пучок над левым ухом смотрел в сторону, а пучок над правым – в потолок. Надо помыть голову, подумал Гольц. Он скептически ощупал огрубевшую кожу с миллиметровым седым ворсом, вздохнул и принялся бриться. Брился он тщательнее обычного, следя за каждым волоском.

Когда он закончил, раковина была усыпана мелкой белой крошкой, будто покрылась инеем или мучной пылью. Гольц повернул кран со скрипящим вентилем и стал направлять ладонью струю воды, смывая сбритое. Вода была мягкая, даже на ощупь, как и во всем Ленинграде. Больше всего во время работы в Москве его мучила столичная вода: от нее у Зои моментально портились ее волшебные волосы, тогда еще рыжие, и чай в этой воде совершенно не заваривался. При воспоминании о Зое Гольц снова вздохнул и решил умыться.

Хорошо, что есть Александра, подумал он. (Александрой звали жену Юры, старшего сына). Не представляю, как бы я помогал Елене с платьем, как бы я унимал ее нервы и слезы. Шутка ли, утро перед свадьбой… Все-таки рядом с невестой утром в отчем доме должна быть мать. Но Зои нет, и поэтому с невестой будет невестка…

Он открыл баночку с зубным порошком и высыпал немного на крышку. Смочил под водой щетку и несколько раз ткнул ее в белоснежно-пушистую горку. Пару минут он чистил зубы, слушая, как шуршит вода. Это был целый оркестр, именуемый цивилизацией: сначала вода, нагнетенная напорной станцией, вырывалась с шипением из крана, затем ударялась об раковину, пенилась, круто сворачивала под углом вниз, падала в сифон, бурлила, сбегала в колено и уходила через стенку вниз, чтобы три километра спустя возмущенно плюхнуться в воды Финского залива.

«Ради этого мы уходили тогда ночью по тайге от семеновских казаков?», – подумал он, яростно драя и кровавя десну. Наверное. Наверное, ради этого. Точнее он не помнил.

Гольц прополоскал рот и сплюнул бело-красный сгусток в раковину. Снова посмотрел в зеркало и вывалил язык. Язык был обложен серым налетом.

Все-таки Елена слишком поздний ребенок и слишком долго тянула до свадьбы, подумал Гольц. Мне бы сейчас внучку замуж выдавать.

Он снял с себя трехдневную рубашку и бросил ее в таз. Осторожно, держась рукой за стенку, он залез в коричневую эмалированную ванну и снова пустил воду. Нет, какая же она все-таки мягкая… словно перышки падают с неба. Потом первые капли сменились струями, и сходство исчезло. Гольц взял брусок хозяйственного мыла и принялся столь же яростно, как чистил зубы, взбивать об себя пену. Он усердно намыливал седой пах, грудь, подмышки; в какой-то момент он даже почти исчез, превратившись в одну огромную гипсовую скульптуру.

Когда он вернулся на кухню, кофе уже остыл, но Гольц и не любил горячего. Он повернул рукоять радиоточки, перелил кофе из старой турки в белую эмалированную кружку, которую возил с собой с Халкин-Гола, и начал пить маленькими, птичьими глотками.

По радио говорили об очередном прекращении боевых действий в Лаосе.

Тогда он открыл холодильник и достал ветчину. Отрезал большой ломоть, положил на хлеб и, так же стоя напротив окна, начал завтракать.

Уже рассвело, и сосны теперь не казались розовыми. Яркий пейзаж, освещенный утренним солнцем, напоминал картину Шишкина. Ему подошла бы бравурная музыка. Размер четыре четверти, до мажор.

Так прошло несколько минут. Несколько прекрасных утренних минут, преисполненных торжественного одиночества. Гольц любил этот ритуал и любил, когда его удавалось соблюсти. Когда кофе был вкусным, ветчина – свежей, вид из окна – подобающим. Словно какой-то механизм, однажды заведенный, работал, отмеривая через равные промежутки времени: по-ра, по-ра.

Этот ритуал был прерван самым бесцеремонным образом: сзади кто-то дернул его за штанину. Гольц обернулся.