Лицей 2024. Восьмой выпуск - Анна Маркина
Пешеходных троп отдельных здесь не водится. Так что и те, кто не может себе позволить поездки на флитере, – всё одно идут вдоль этих же пыльных клубов и красными глазами высматривают, куда ставить ногу при следующем шаге.
Врач идёт в аптеку клиники, выносит глазные капли и мазь. Рассказывает пациентке, как правильно промывать глаза себе и детям, в какое время лучше капать и мазать лекарствами.
Спрашивает телефон, записывает его под…цать каким-то номером на лист, чтобы позвонить ей через несколько месяцев, когда в клинику приедет офтальмолог.
А пока просто капать и мазать.
Несколько штучек малины дали, но всё ж таки.
Ну, а что, между прочим, найти здесь малину – редкость.
На рынке, вероятнее всего, её вовсе не увидишь. Если только в крупных городах в супермаркете и за большие деньги. Так что в качестве подарка очень даже неплохо.
Вообще, пациенты периодически приносят для клиники то тортильи, то рис с молоком, кто побогаче – бананы или манго, кусочки курицы.
Здесь у деревенских жителей в доме часто вообще нет денег. Совсем.
Ни оплатить приём врача, ни купить лекарство, ни давление измерить (да, в местных аптеках это можно сделать только за деньги – 30 кетцалей, примерно 300 рублей), ни вызвать флитеру. Они приходят пешком в нашу клинику, где врачи-волонтёры бесплатно принимают и выдают необходимые препараты.
Но нет денег не означает – нет благодарности. Вот и приносят продукты.
Так что, если когда-нибудь мы тут чем-нибудь отравимся, то с благодарностью. Зная, что здесь любые продукты достаются огромным трудом и часто их не хватает, – вдвойне с благодарностью.
Пусть это и не всегда вкусно, всё равно.
за почти три месяца
в гватемальской деревне, я:
– один раз увидела, как отец поцеловал сынишку в макушку;
– один раз услышала, как мать сказала ребёнку “любовь моя”, и дважды, как пела песенку;
– три раза заметила, как родители пытались держать малыша за ладошки во время процедуры.
И много раз наблюдала другое всякое.
Как усталая мать спит на скамейке у клиники, а ребёнок под её ногами ест песок, банановую шкурку и собачий хвост одновременно.
Как врачи спрашивают, сколько дней ребёнка тошнит, а родители вопросительно смотрят друг на друга, на сына, снова друг на друга.
Как матери не могут ответить, сколько времени кормили дитё грудным молоком.
Как на приёме в нашей клинике узнают, что ребёнок умеет рисовать, и хорошо.
Здесь очень иллюстративно видна отдельность детей и родителей. Случайность их в жизни друг друга. Здесь мало кто хочет и ждёт детей. Они появляются сами. И живут сами, ну, почти.
Я не думаю над тем – хорошо ли, плохо ли это. Я больше думаю над тем, почему оно так.
Есть идея, что люди мало знают о себе. И ещё меньше знают о том, что делать с маленьким существом рядом с собой.
Максимальное проявление заботы у местных родителей – это тепло одеть ребёнка. Одеть на холодную ночь, забывая, что жарким днём стоит снять часть одежды. Потом приносят этот взмокший горячий комочек в клинику. И очень удивляются, что не болен, а нужно просто переодеть. И смотрят на ребёнка по-другому уже, как на кого-то чуть более знакомого.
Пусть и с технической точки зрения пока. Уже хорошо. Уже не напрасно.
Сегодня уволили врача В. – одного из наших волонтёров.
Честно, было максимально неожиданно. В смысле, про возможность увольнения все мы знали, сами контракты подписывали. Но тут – так внезапно.
Через несколько дней В. должен был уехать в Никарагуа, и сегодня у него как раз был запланирован приветственный звонок с директором никарагуанской клиники. Разговор по телефону оказался максимально коротким. В. сказал, что в Никарагуа он не едет и нашу клинику придётся покинуть сегодня. Больше никаких подробностей не выдал, выглядел обиженным и молча ушёл в свою комнату собираться. По распоряжению гватемальского директора приехал наш водитель Сальвадор и увёз В. на своей флитере в Момостенанго. Оттуда уже можно добраться общественным транспортом до столицы или ещё куда.
Мы остались вчетвером: врач-педиатр Лиза, врач-терапевт Ирина, медбрат Кирби и фотограф я. Терялись в догадках, но молча, про себя, чтобы не нагнетать обстановку домыслами. Ждали вечернего звонка нашего директора – с пояснениями.
Директор Ханна позвонила сразу же после того, как мы отпустили последнего пациента. Рассказала о причинах увольнения, расспросила, как мы себя чувствуем после произошедшего. Оказалось, уволили В. за прямое и тяжёлое нарушение волонтёрского контракта – харассмент. Говоря по-русски, за приставания к коллегам женского пола. Оказывается, не раз и не с одной он пытался установить нерабочие отношения. С кем-то ограничилось тонкими словесными намёками, с кем-то перешло в агрессивный шантаж, а с кем-то и вовсе дошло до насильственной попытки физического контакта. Хорошо, что только попытки.
Собственно, после именно этого случая начали процедуру расследования, все остальные девочки до этого молчали. Считали, что ничего критичного не произошло. Подумаешь, о попу несколько раз как бы случайно шоркнулся и вопросы попытался позадавать слишком личные. Подумаешь, перед сном в общей комнате жаловался на то, что его мужские потребности не удовлетворяются здесь и было бы неплохо, если бы коллега проявила сочувствие. Подумаешь, выход из аптеки как бы в шутку перегораживает. Не жаловаться же из-за такого. И, вообще, может быть, сама чем-то повод дала. Может, зря при всех рассказывала, что в какой-то прежней жизни любила на танцы ходить. Может, зря помочь аптеку разобрать попросила.
…Не выдержала Лиза. В один из вечеров, В. зажал её в тёмном углу и пытался поцеловать. Она долго молчала. Но, неприятные намёки с его стороны продолжились, и она, боясь повторения, всё ж таки обо всём рассказала директору клиники. Выяснилось, что с другими девушками тоже происходило нечто подобное, почти с каждой из команды. По этому поводу в контракте чётко прописано – расторжение одним днём. Вот и расторгли.
Когда все мы узнали подробности – стало легче. Во-первых, потому что поняли причины увольнения. Во-вторых, потому что теперь каждая смогла поделиться с другой тем, чего стыдилась и о чём боялась говорить. Пожалуй, в этом было самое хорошее из возможных завершений этой плохой истории – каждая поняла, что нужно было сказать сразу, так как правда могла бы защитить других коллег от подобного опыта. Хорошо, что поняли. Плохо, что никарагуанская клиника оказалась вынуждена чуть дольше работать с одним-единственным врачом, пока не нашли замену уволенному медику.
Сеньору Кириаку пятьдесят девять лет.
Из них двенадцать он живёт с диабетом и десять в темноте – после рождения младшего сына ослеп сначала на один глаз, а потом и на второй.
Он так и не видел, каким вырос сын. Но знает, что именно он привёл его за руку в клинику и бережно довёл от двери до стула.
Он не видит, как смотрит на него жена. Но знает, по вздохам ли её шелестящим, по движениям ли её резким, что в тягость он ей давно уже.
Он не понимает с первого раза, что говорит доктор про уровень сахара и диету. Но знает, что это важно. Переспрашивает у врача на испанском и ещё раз у сына – уже на киче.
Под конец консультации спрашивает, почти шёпотом:
– Доктора, а можно сделать что-то, чтобы я хоть чуточку видел?
– Нужно, чтобы вас офтальмолог посмотрел. Мы позвоним вам, когда он приедет в клинику.
– Понимаете, мне сильно видеть не надо. Я могу не гулять, даже не есть могу. Просто хочу из туалета чистым выходить, устал быть грязным, очень устал.
Моргает быстро и часто.
Прощаясь, тянет руку мимо врача. Сын подхватывает его и выводит.
Роберта и Юлия – очень самостоятельные барышни семи и девяти лет.
Сами измеряют температуру: и себе, и брату, который рыдает при виде любого медицинского предмета – думает, что это вакцина.
Сами взвешивают на весах: себя, брата, бутыльки Ибупрофена и градусник.
Сами рассказывают: где и как именно болит горло, сколько дней диарея и какие травки попадали в суп из дождевой воды.
Сами они не могут только одно – объяснить мне, почему обе носят одинаковые кольца на средних пальцах. Помогает мама:
– Это кольца мормонской церкви, они туда в школу ходят.
– То есть в вашей семье все мормоны?
– Нет, только девочки. Потому что их там учат
