Лицей 2024. Восьмой выпуск - Анна Маркина
Тут уже вмешалась я, выйдя из своего наблюдательного угла:
– То есть вы совсем не танцуете, даже на свадьбах? Никогда в жизни?
– Нет, никогда. Да у нас и свадьба праздником не считается. Ну, то есть семья, которая девочку отдала, – они там поедят в этот день побольше, чем обычно, если им продукты за неё дали. И всё, без танцев. Мы вообще обычно молчим про свадьбы.
– А поёте что-нибудь?
– Поём, да. Я, как в церковь хожу, всегда там пою.
– Ну, а дома, есть у вас песни для детей или для работы?
– Нет, таких нет. У нас есть дети и работа, но про это не поём, про это молчим.
Замолчали и сейчас. Кирби продолжил рассказ про диабетическую диету, выдал печатные памятки на испанском. Пациентки согласно кивали головами на каждый пункт. Я заметила, что обе они держат памятки вверх ногами. Они не умели читать и про это тоже молчали. Тут вообще много о чём молчат, так принято.
Кирби не покидает идея развести огород на кучке земли, насыпанной посреди двора клиники. Там уже растёт розмарин и авокадовое дерево. Плодов авокадо, правда, нет и никогда не было, а дерево есть.
Но Кирби этого недостаточно, он ужасно хочет вырастить что-то съедобное. Каждый вечер после работы шарит по окрестностям, ищет что-то пригодное для выращивания. Приволок жухлые листья лемонграсса и странной длинной мяты, с корнями выкопал, как положено. Посадил. Теперь наша кошка валяется не на земле, а на подушечке из листвы. Лемонграсс ей нравится больше, чем мята.
Срезал макушки у купленных на рынке ананасов. Конфисковал три кружки из обихода, налил воду, рассадил туда ананасовые макушки, ждёт корней.
Выковырял семечки из кабачков. Кабачки были так себе, поэтому семечки из них почти все худые, полые внутри, без мякоти. Всё же набрал несколько плотных, хороших, воткнул в землю. Из томатов тоже наковырял семечек, насыпал землю в коробочку, рассадил.
Ананасы в чашках дали корешки – белые, волосистые, как щётка. Кирби выкопал лунки, высадил. Где-то вычитал, что урожай будет примерно через полгода. Расстроился, что ему уезжать через две недели, не успеет застать его, брал со всех слово, что тот, кто останется здесь дольше всех, пришлёт ему фото урожая. Завещал мне помидорную рассаду, которая слабо напоминала рассаду, скорее – зелёные волоски, пытающиеся отвалиться от подпорки и сбежать из коробочки.
Ананасовые посадки погибли через месяц. Хоть мы и поливали, и от солнца прикрывали, не помогло. Кабачковые семечки погибли, даже не проклюнувшись. Я раскопала несколько – проверить, нашла вместо них комочки пушистой плесени, сгнили. Помидоры тоже не дожили до посадки, слабенькими оказались. Мяту кошка в конечном итоге выкопала и сделала в неё свои кошачьи дела.
Лемонграсс единственный, кто прижился, ничего. Хоть чай есть из чего заваривать, кисленький.
Иногда мы с Кирби прогуливаемся по дебрям вокруг клиники – разгружаем мозг после тяжёлых диалогов с пациентами. Заодно ищем, чего съедобного или полезного можно притащить в клинику. И разговариваем. Много разговариваем, рассказываем друг о друге, восполняем то, чего так не хватает в оторванности от близких людей.
Кирби говорит о себе, что он – словно лягушка. Лягушка, потому что прыгает с места на место, скачет по миру, нигде не задерживается. Родился в США, работал волонтёром в Мозамбике, в Гане, сейчас вот со мной в Гватемале. После окончания контракта здесь съездит в Штаты на три-четыре денька, с мамой повидаться, и снова в Африку – госпиталь Свазиленда ждёт его изо всех сил, там нужна помощь. Спрашивает меня:
– По дому скучаешь или нет?
По дому… А какой он, этот мой дом? Какой из всех?
Тот ли деревянный пятистенок, стоящий на улочке маленького сибирского городка, в котором прошли первые четыре года моей жизни? Тот ли каменный домик в кавказской степной станице? Внутри него каждую ночь мыши падали на всех уснувших, тонули десятками в тазиках с водой, а вокруг него расхаживали тоскливо подвывающие волки в поисках добычи. Та ли кавказская же, но уже городская квартира, в которой лопнула лампочка, оставив на потолке чёрное звёздчатое пятно? Из этой квартиры отец впервые выгнал мать, и она гуляла с орущей сестрёнкой в коляске по двору. В эту квартиру принесли четвёртого брата. Из этой квартиры мы бежали в Центральную Россию, потому что взрывы на Северном Кавказе не собирались стихать. Или один из обшарпанных деревенских домов этой самой Центральной России? Каждый был обшарпанным, в каждом что-то скрипело – словно не положено семьям священника выдавать целые дома при переводе на новое место, для проверки прочности, быть может. Или купчинское общежитие железнодорожников, в которое я сбежала сразу после совершеннолетия? Или вот эта петербургская квартира, в которую меня принял муж со своей мамой? Где он, мой дом? Я не нахожу, что ответить Кирби, и говорю:
– По мужу скучаю – это точно бывает.
Ездили медицинской бригадой в труднодоступную деревню Ракана.
Добирались почти три часа, по горным серпантинам и размытым ливнями дорогам. Привезли медикаменты и продукты для семей с самым тяжёлым положением. Пришли сорок четыре женщины, у каждой при себе трое–шестеро детей, у некоторых ещё столько же дома остались.
Врачи Ханна и Лиза принимали почти без передышек, под навесом за простынёй. Медбрат Кирби безостановочно взвешивал детей, некоторых по два-три раза перевзвешивал, чтобы проверить – точно ли увидел вес. Здесь ситуация даже хуже, чем в нашей деревне, – все дети, за редким исключением, весят сильно меньше положенного. У каждого второго вздутый живот – у кого от недоедания, у кого от глистов.
Я смотрела и разговаривала, как обычно.
Двадцать три женщины рассказали, что их семья ест два раза в день.
Одиннадцать сказали, что еды хватает на один раз в день.
Четверо вообще не хотели разговаривать. После получасовых посиделок на земле с каждой удалось узнать – в последний раз они ели два дня назад.
Многие не говорили на испанском вообще. Просто молча смотрели: то на врачей, то на пакеты с мукой, фасолью, макаронами.
В какой-то момент я перестала задавать вопросы.
Просто смотрела:
– как девочка играет пятнадцатисантиметровым ржавым гвоздём;
– как мальчик высасывает остатки желатина из пакетика и жуёт пакетик;
– как другая девочка прячет корочку лайма в трубу под домом и шепчет сестре: “Завтра съешь”;
– как все дети поголовно тащат в рот пальцы и края футболок.
Я уже десятки раз спросила жизнь – зачем она повторяет мне свои самые страшные моменты, ведь я уже видела подобное.
И, кажется, в этой несуществующей для большинства международных карт деревне я поняла. Да, нужно оказываться там же, но уже в другом состоянии. Не в беспомощном, а в способном что-то сделать, что-то изменить. Вот и пытаюсь. И вам рассказываю, чтобы вы тоже могли.
Работая здесь, в голодающей гватемальской деревне, заметила, что чаще вспоминаю не хорошее настоящее матери и братьев – вспоминаю прошлое. Может быть, оттого, что здесь, в этой деревеньке, слишком много похожих судеб: женщин с кучей детей, женщин, выгнанных мужем из дома на улицу, женщин, не имеющих собственных денег, женщин, боящихся самостоятельно принимать любые решения…
Я проживала эти их трагичные истории каждый день вместе с нашими пациентами, но после выездного приёма в Ракану мне стало особенно худо, прямо критично. Именно там я вспомнила страшную историю про сыр, словила тошноту и паническую атаку.
Истории про сыр много лет. Мне тогда лет двенадцать было, ну, максимум тринадцать. Малюсенькое село в Липецкой области, там мы жили на каком-то отшибе. Ближайший соседский дом – в километре от нашего, где-то в овраге. Продуктовый магазин – в трёх километрах. Трасса и автобусная остановка – в восьми.
Какой-то праздник, то ли Новый год, то ли Рождество – ёлка стояла, это помню. Почему-то большая часть скандалов всегда приходилась на праздники, оттого-то ненавижу их, боюсь праздников до сих пор.
Не знаю, что именно произошло, но отец долго кричал на мать в кухне, а потом хлопнула дверь. Он выгнал её на улицу, запер на засовы все двери, вернулся в комнату. Нарезал сыр, налил сок, усадил нас перед компьютером и включил какой-то весёлый фильм. Я не слышала слов из фильма. Я слышала, как за окном воет ветер и метёт снег, аж в окна
