Лицей 2023. Седьмой выпуск - Владимир Евгеньевич Хохлов

– Такая идеальная, что аж тошнит, – пробурчала девушка и направилась к неожиданной гостье:

– Персефона?

Богиня весны улыбнулась:

– Здравствуй, Зойя! Я ждала, пока ты проснешься.

– М-м-м, а зачем? Не в смысле, что я не рада, хотя это ужасно неловко, когда жена и любовница находятся рядом как подружки. Господи, что я несу. Простите, просто тут уже был незваный гость, теперь вы… Проходной двор для богов какой-то.

– Зевс правда был здесь? – Персефона побледнела.

Зоя допила последний глоток кофе и спросила:

– Да, а что с ним не так? Я понимаю, братские терки, власть, все дела, но при чем тут я?

Персефона схватила девушку за плечи и встряхнула. Кружка разбилась о плитку, но богиня весны этого не заметила:

– Зевс изнасиловал меня в образе змея – как тебе такое? А потом забрал моего ребенка, и Загрея убили! Только брак с Аидом спас меня.

– Ай, – заскулила Зоя, и Персефона, опомнившись, разжала пальцы.

– Берегись его, Зойя. Зевсу нравится, когда его боятся или ненавидят, понимаешь? Его это заводит.

– Какой милый у вас верховный бог! – заметила девушка. – А как же справедливость, стремление к прекрасному и защита людей?

– Так и было когда-то, – грустно ответила Персефона. – Но еще до моего рождения. Власть развратила отца. Он до сих пор великий воин и правитель, но теперь внушает страх, а не любовь.

– Обычное дело, – кивнула Зоя. – Но что мы тут стоим? Кажется, я ужасная хозяйка. Чай, кофе?

Богиня весны покачала головой:

– Не тревожься. Аид попросил меня заняться садом. Он сказал, что ты не живешь в доме. Могу я поселиться в нем на время? Ночью я буду спускаться в Подземное царство, а владыка – приходить к тебе.

Зоя прищурилась:

– Заняться садом в феврале? Я сейчас принесу ключи.

«Прислать божественную няньку, надо же такое придумать, – ворчала Зоя. – Кажется, мне все-таки надо волноваться, Аид?»

Второе место. Номинация поэзия

Сергей Скуратовский

Стакан из Атлантиды

Сборник стихотворений

* * *

Пьют предрассветный кагор священник и волкодлак.

Я смотрю на это откуда-то сбоку.

Некто заходит к ним, оглядывает гуляк,

Подставляет лицо розовеющему востоку.

Но эта зима темна, картина эта темна,

Любит маму маленький Иероним.

Холст – тюрьма ему, и рама – тюрьма,

Свои глаза он приближает к моим,

Шепчет: видишь, скоро у нас Рождество,

На праздник придут Сфумато и Кьяроскуро.

Мальчик рисует картину. Уголь в пальцах его

Выводит нимб над последней неясной фигурой.

* * *

То ли на этом свете, то ли на том,

Приходил домой, снимал куртку,

Разговаривал с котом.

Пока мне вызывали дурку,

Я все спрашивал старого своего кота:

– Есть ли на том свете, как на этом, такая же красота,

Чтоб стоять, молчать во весь рот, охреневши?

Он отвечал устало:

– Есть явления, вещи,

Имманентные загробному миру.

Там, например, ты не сможешь продать квартиру,

Потому что квартиры нет, и денег нет.

Вместо них – свет, ошеломляющий свет,

Руки теплые гладят, белым небом простираются над головой,

И всё тебя слышит, даже камни разговаривают с тобой.

Травы ложатся под ноги, затягивают твой след,

И всякий пойманный воробей твердит мне, что смерти нет.

Кот встал, потянулся, задней лапой потряс.

Поглядел на меня, на врачей приехавших, на заветренную еду:

– Я был там уже восемь раз,

Хошь, на девятый я и тебя проведу?

* * *

Смотри, Бог призывает палые листья,

Камни завораживает, уговаривает водой.

История – пистолет, а время – всего лишь выстрел,

Прозвучавший рядом с твоей головой, с моей головой.

Ты говоришь, это время темно и серо,

Темно и серо, огонь и сера, поэты слепнут.

Мальчик пишет наощупь, пишет Гомера, он видит Гомера,

И взгляд его становится светлым.

Ты говоришь, те – не эти, а эти – не те.

Я отвечаю: ангелов делают в темноте,

В такой темноте будут зубы болеть

и не сможешь найти их рукой,

К тебе подойдет сатана и спросит, щурясь:

кто ты такой?

Прикинь, он не знает, кто ты такой,

А ты тоже не в курсе.

Ты, вообще, знаешь ли что-то, кроме

Говорящей крови, молчащей крови?

Все смешалось, люди и кони.

Наивный такой, на старой иконе

Искал себя и нашел себя

Не в Георгии, но в драконе.

Зверь, вышел из бездны, стоит на камне, под камнем болит.

Дай мне, Господи, светлых Твоих молитв,

Ясных, как летнее небо,

Как голубая трава Твоих незаметных полей.

Одолей дракона, Георгий, побыстрей одолей.

Может, тогда я встречу Гомера.

Сядем, поговорим…

* * *

Когда из душного города сбегаешь в туманный лес,

Где комары под вечер уносят детей живьем,

Кажется, что ты тоже – забыт, унесен, исчез,

Притворился улиткой, мышкой, стенающим журавлем.

Лесник на краю географии услышит твой скорбный крик,

Поднимет пивас, осклабится: «Да, братюнь, это дно.

Не парься, лети, куда следует, я здесь уже привык».

Уйдет в сторожку доигрывать сам с собою в двадцать одно.

А в городе все спокойно – ковидная пастораль.

Летит тополиный пух, и дети его не жгут.

В башке у бывшего школьника щелкнет тугая спираль.

Соберется в школу, пойдет. В школе его не ждут.

Рассвет – зашифрованный Дух Святой – оранжевые лучи,

Согреет все, что сможет согреться, но ярок для здешних мест.

Заорешь: «Какого лешего, Отче? Что ты молчишь, не молчи!»

Тишина за плечами болит сильней и превращается в крест.

Ты вернешься к себе домой, и будет рабочий день.

Будет пища, будет работа, и после работы – вино.

А старый лесник продолжает играть – и как ведь ему не лень —

И все выпадает Лето Господне – две