Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева

Фонвизин слушал его излияния сочувственно. О многом он уже знал, как и о проекте Якушкина освободить своих крестьян, из которого ничего не вышло. В прошлом году Иван написал прошение министру внутренних дел Козодавлеву, изъявив желание перевести в вольные хлебопашцы крестьян из трех принадлежащих ему деревенек. Он намеревался сохранить за мужиками их дома, скот, лошадей, огороды и выгоны, да еще и по девяти десятин земли к каждой деревне с посеянным на ней хлебом, не требуя от них за то ни платы, ни работы. Если же этого им будет недостаточно для пропитания, то они смогут нанимать нужное им количество земли у него самого или у других помещиков. Из министерства дело спустили на рассмотрение губернского предводителя дворянства, затем Якушкин ездил объясняться к уездному предводителю. Все чиновники говорили, что двадцати семи десятин слишком мало для пропитания крестьян и платежа государственных податей; Якушкин должен заручиться согласием своих мужиков и обговорить с ними условия, на каких они будут готовы обрести личную свободу. Якушкин собрал крестьян и долго с ними толковал, расписывая все возможности для независимых людей: можно уйти на более плодородные земли или вовсе переменить образ жизни, обучиться какому-нибудь мастерству, добывать себе пропитание промыслами, заняться торговлей… Выслушав его со вниманием, мужики спросили только, будет ли принадлежать им земля, которую они пашут ныне, а когда он ответил, что владеть землей будет он, махнули рукой: пусть уж остается все по-старому – «мы ваши, а земля наша».

Иван не сдался, уповая на пословицу «Терпение и труд все перетрут». Со временем крестьяне осознают, что располагать своей жизнью гораздо выгоднее, чем быть привязанными к земле. Пока же ему требовалось переубедить чиновников из департамента, что запрет освобождать крестьян без земли устарел. После Рождества Якушкин поехал в Петербург, Николай Тургенев дал ему письмо к директору Джунковскому.

Сын провинциального дворянина, Степан Семенович достиг высокого положения благодаря своему цепкому уму, впитывавшему разнородные познания, словно губка. Он знал латынь и греческий, слушал лекции в Кембриджском университете, семь лет провел за границей, писал стихи, был секретарем Императорского вольного экономического общества, напечатал множество статей по сельскому хозяйству и агрономии, перевел на русский язык пятнадцатитомную «Новую систему домоводства». С Якушкиным, который был вдвое его моложе, Джунковский толковал с важностью пожилого опытного человека, имевшего право поучать, однако Иван упорно стоял на своем. Вольные хлебопашцы? Много ли крестьян обрели свободу таким образом с февраля 1805 года, когда был издан высочайший указ? Джунковский ответил, что таких крестьян всего тридцать тысяч, включая двадцать тысяч бывших крепостных князя Голицына, которые заплатили его долги и тем откупились. Тридцать тысяч за пятнадцать лет! Из миллионов! Все потому, что крестьяне должны выкупать себя сами, а откуда им взять на это средства, если, например, в Смоленской губернии земли настолько истощены, что плодов труда якушкинских мужиков едва хватает, чтобы не пойти по миру с протянутой рукой, как крестьяне других помещиков! Ваше превосходительство жили в Англии, разве там не освобождали крестьян без земли? Что в этом дурного? Степан Семенович пожал Ивану руку и согласился, что в его плане есть много дельного, однако граф Кочубей, снова ставший министром вместо покойного Козодавлева, вряд ли отступится хоть на волос от собственной идеи, ведь он и составлял проект Указа о вольных хлебопашцах.

Целую неделю Якушкин ходил в канцелярию на Фонтанке в надежде увидеть министра; наконец он явился спозаранку, уселся на стул в приемной и окаменел на нем, не обращая никакого внимания на уверения дежурного, что его сиятельство сегодня никого не принимает. В тот день граф обсуждал со своими директорами крайне важный вопрос: изменение формы мундира для министерских чиновников. Только в три часа пополудни двери кабинета открылись, Кочубей позволил Якушкину лицезреть себя. Его голова с чисто выбритым лицом напоминала собой яйцо, оклеенное наполовину папильоточными кудряшками, губы были сложены в любезную гримасу, но серые глаза излучали холод. «Что вам угодно?» Якушкин вкратце изложил свое дело.

– Я нисколько не сомневаюсь в добросовестности ваших намерений, однако другие могут воспользоваться предлагаемым вами способом, чтобы избавиться от обязанностей в отношении своих крестьян.

Другие? Якушкину вспомнился его сосед Жигалов, имевший огромную стаю гончих и борзых, – его крестьяне тайком приходили в Жуково просить милостыню. Другой сосед, Лимохин, однажды проиграл Жигалову в карты свою коляску, четверню лошадей, кучера, форейтора и лакея, но отыгрался, поставив на кон сенную девку. Этот Лимохин, узнав, что Иван учит грамоте крестьянских мальчиков, посоветовал обучить их еще пенью и музыке, тогда их можно будет продать дороже.

– Осмелюсь заметить вашему сиятельству, что это не совсем правдоподобно – по той причине, что каждый помещик имеет возможность продать своих крестьян на вывод, чтобы избавиться и от них самих, и от обязанностей в их отношении с куда большей выгодой для себя.

Кочубей смерил его ледяным взглядом.

– Дело ваше в наших руках, мы дадим ему надлежащий ход.

Никакого хода делу, конечно же, не дали, воз и поныне оставался на том же месте. Зато теперь, возможно, хотя бы крестьяне призадумаются: будь они вольными людьми, забрали бы Архипа в рекруты силком? Хотя… примеров издевательства над их собратьями «плоима», как они говорят. Два года назад, когда начали строить Нижегородскую ярмарку, принц Александр Вюртембергский отправил туда из Витебска тучу мужиков, не плативших ему оброка; мимо Жукова проходили сотни людей самого жалкого вида, доведенные до крайней нищеты. Рославльский помещик Фонтон де Веррайон отдал сотню своих крестьян на всю зиму в работу на винокуренный завод, куда им пришлось идти пешком за сто пятьдесят верст, причем вся плата за их труд поступала в карман их барина. В поместье богача Барышникова и староста, и бурмистр, и управляющий лупили крестьян плеткой прямо в поле, чтобы лучше работали…

До Смоленска добрались к утру и, как только открыли ворота, направились на Блонье к губернатору. Фонвизин был с ним знаком еще с двенадцатого года, когда служил адъютантом Ермолова. Для армии Казимир Иванович Аш оказался человеком бесполезным, совсем не позаботившись о том, чтобы запасти для нее продовольствие, зато он успел до прихода французов вывезти из Смоленска в Кострому городскую казну – три миллиона золотом и еще миллион ценными бумагами. Теперь он обрадовался возможности услужить генералу и «кульмскому герою», как отрекомендовал Якушкина Мишель.

Губернатор сидел в вольтеровском кресле, закутавшись в плед (у него разыгралась подагра). Предоставив объяснения другу, Иван исподволь разглядывал цветные литографии с видами европейских городов на стенах кабинета, думая про себя о том,