Путь Абая. Книга IV - Мухтар Омарханович Ауэзов

Эти гости прибывали не для праздников и увеселений. Они собирались накануне трагического события. Смерть молодого мырзы ожидалась со дня на день. Гостевые юрты, свадебный отау, белые юрты богатых родственников - все эти очаги уже назавтра могут обрести траурное обличье. Но жилища эти были поставлены, в нарушение традиции, раньше времени. Ведь человек еще не умер.

Однако веские причины для этого были. Когда сошли снега, установились дороги - многие аулы могли вздохнуть с облегчением и двинуться хоть куда-нибудь с проклятых мест, где настигала их костлявая рука голодной и холодной смерти. Люди, в домах которых не сохранилось никаких запасов пищи, не осталось ни одной головы скотины, пешком направились по дорогам, заходя в аулы, в которых дело обстояло не так плачевно, как у них. Люди-изгои шли со своим детьми, стариками, приближались к порогам зажиточных и богатых домов с одной целью: получить любую работу, за один лишь прокорм, хотя бы тем самым спасти свои семьи от голодной смерти.

Потерявшие в эту зиму мужей вдовы приводили своих детей, изголодавших, высохших до костей, в дома близких родственников, которые могли еще хоть чем-то поделиться с ними. Словно птицы, уносившие в клювах своих птенцов от погибели, эти матери старались спасти своих детей. Еле передвигавшие ноги старухи и старики просили подаяние у порогов домов, где еще шел дым из тундуков.

Бросив свои опустевшие загоны для скота, оставив невзрачные покосившиеся подворья, полуразрушенные дома, вконец обездоленный люд жуткими вереницами нищих бродяг брел по дорогам, одни навстречу другим - вдоль Чингиза, мимо склонов Кыдыра, по направлению Караул-Балпан, Чи, Корыкты.

Те кочевники, у кого остались еще какие-то силы для дальнейшей жизни, стали приходить в себя и, услышав, что «в городе нет голода», пешком потянулись туда. Истощенные, полумертвые люди, бредущие по дорогам, представляли собою жуткую картину, казались образом самой степи, которая была безжалостна к кочевнику, обрекая его на несчастия, лишения, безнадежность и погибель.

Ползли по всему краю темные, страшные слухи о покинутых аулах, где остались брошенные дети-сироты. Их горестный плач звучал несколько суток, днями и ночами, и у тех, кто слышал эти скорбные звуки обреченных на смерть детей, - страшный плач этот уже никогда не стихал в ушах.

А степь с каждым днем наполнялась все большим числом опухших от голода женщин, старух, безумных от голода стариков - все они по одиночке выбирались из своих смертных углов на большие дороги.

Но даже угроза голодной смерти не могла заставить кочевников есть палую скотину. Раздутые трупы животных, погибших в джут, валялись всюду в оврагах, придорожных канавах, вдоль заборов в аулах, возле мазаров, у переполненных ям скотомогильников. Порой возле богатых когда-то аулов можно было увидеть целые горы наваленных друг на друга палых овец. Эти жуткие курганы уже разлагались на солнце и, слипшись мокрой шерстью, мертвые животные истекали смертной сочащейся гнилью. Валялись дохлые коровы, со страшно раздутым брюхом, судорожно вытянув прямые, как дубины, закоченевшие ноги, бессмысленно выпучив белесые, тускло поблескивающие глаза. Запах тлена, гниющей плоти отравил воздух степи.

Над истерзанными зимовьями с оглашенным карканьем летали тучи черных ворон, кружились в огромном количестве стервятники. Эти летающие падальщики набрасывались копошащимися кучами на трупы животных и устраивали себе чудовищный пир. Все в избытке получали свою долю, - черные вороны, желто-белые пустельги, огромные сарычи - и жирели от обилия пищи, разбросанной вокруг аулов. И только голодные толпы людей ничего не получали, проходя скорбным шествием через них. Зажиточные кочевники, сохранившие немало скота, делиться с голодающими не хотели, чтобы самим не умереть с голоду, и проявить милосердие не торопились.

Были такие баи, которые кричали на попрошаек, стариков и старух, истощенных женщин и плачущих, высохших детишек, показывая им на горы овечьих трупов у скотомогильников, - зачем просите, мол, разве не видите, что сами без ничего остались. Не отставали от своих мужей и суровые, сварливые байбише, часто срывая на несчастных и беспомощных попрошайках всю досаду, зло и вымещая свою беду.

Наступил май, и жизнь в степи вступила в совсем иные берега. В некогда богатейших аулах, имевших тысячные табуны лошадей, где шумела здоровая, бодрая жизнь, нынче воцарилось уныние, звучали жалобные речи. «Наступили последние дни, пришел страшный, жестокий, роковой год» - такие слова стали звучать в обиходе. «В таком-то ауле жители весною вышли встречать своих лошадей с отгонных пастбищ - и нашли вместо трехсот голов всего семнадцать тощих кобыл да трех жеребцов».

В мае повсюду говорили только о неприятном, бедственном: о людских смертях, о падеже скота, о потере главного достояния кочевника - лошадей. «Такой-то аул в Кыдыре вернул с зимнего отгона лишь двадцать три лошади из табуна в четыреста голов». «На Чингизе три аула вернули из тысячного табуна всего двадцать семь коней». «Из всех лошадей, отогнанных с Чи во владения рода Уак, вернулось только пятьдесят голов».

Обычно пять-шесть табунщиков, ходивших за большим табуном, не были работниками одного богатого бая - походные станы нередко создавались объединением небольших косяков разных хозяев. Вот эти-то табунщики отгонного выпаса претерпели во время джута потерю всего своего скота. Отогнавшие коней на ту сторону Чингизского хребта, в низинную часть земель рода Тобыкты, в сторону родов Уак, Керей - к весне вернулись пешими. Некоторые лишь принесли на себе седла, конскую упряжь, другие вынуждены были все это продать, впридачу еще и зимнюю пастушескую одежду из домотканой шерсти, - чтобы вернуться домой живыми.

Также немало было обмороженных, тяжело заболевших, покалеченных людей из байских пастухов, они пострадали, оберегая, как зеницу ока, байский скот. Много молодых, отважных джигитов, умелых, крепких табунщиков, свалились в болезни, как Байтуяк, и так и не поднялись с постелей.

И в эти трагические для всего народа дни должна была произойти еще одна кончина, которую ожидали уже давно, с которою уже заранее примирились.

В юрте, где только что приступили к утреннему чаю, рядом с Абаем, кроме Айгерим, находились двое маленьких детишек Магаша. Также сидела вместе со всеми десятилетняя Рахиля, осиротевшая дочь Абиша. Были тут родственники и друзья Ма-гаша, которые совершали бдение возле постели умирающего. Сам Абай безысходно присутствовал здесь. У него, как и у всех, уже никаких надежд на лучшее не оставалось. Дом наполнился тревожным ожиданием: «Сегодня? Завтра?»

Бесконечная скорбь, яд отчаяния, невыносимая боль переполняли душу Абая, отнимая у него все силы жизни. Даже садясь за чай, он не мог справиться с этой болью, разрывающей ему грудь, и горький, обжигающий ком подкатывал к